Дарвин и Гексли
Шрифт:
Батлер едва ли отдавал себе отчет в том, что породил новую теорию, и уж тем более — что сильно расходится с Дарвином. Однако в 1876 году, когда он начал писать книгу «Жизнь и привычка», друзья надоумили его познакомиться с работами Ламарка и Геринга [191] , опередивших его. Весьма сочувственно прочел он и возражения, выдвинутые против Дарвина Майвартом, и, вновь открыв священную книгу, ощетинился, заметив, как сжато составлены ответы на эти возражения. Заодно он обнаружил в голове своего идола немало мусора, а в ногах, естественно, изрядную долю глины. Когда же все-таки устами Дарвина глаголет Дарвин, а когда — Ламарк? И кроме того, раз естественный отбор не объясняет, чем определяется каждое изменение; значит, он вообще ничего не объясняет. Батлер пытался сохранить уважительный тон, но его уже обуяла страсть к разрушению. В заключительных главах «Жизни и привычки» от алой мантии мудреца на престарелом пророке эволюции остаются лишь жалкие клочки и лохмотья.
191
Геринг
Книга «Жизнь и привычка» вышла в свет к концу 1877 года. Батлер ждал громовых раскатов с научного Олимпа. Но ничего такого не случилось — только от Фрэнка Дарвина пришли два любезных, даже приязненных, письма. Батлер облегченно вздохнул, но тут же заподозрил подвох. Не хотят ли из него, сделать новую жертву испытанной тактики замалчивания, которую — как он с ужасом и возмущением начинал сознавать — так успешно применял Дарвин к своим знаменитым предшественникам? Ведь о существовании эволюции в органическом мире прекрасно знали и Бюффон, и Ламарк, и Эразм Дарвин. Мало того — они и объяснение ей дали куда лучшее, чем Чарлз Дарвин. Отчего же они прозябают в безвестности? Ответ на это Батлер нашел в «Происхождении видов». Дарвинов «Исторический очерк» то ли нечаянно, то ли по злому умыслу, был чистейшей воды наветом. И сколько людей опорочено на этих скупых, набранных мелким шрифтом страницах — не пощадил даже родного деда! А эти двусмысленности — то ли случайные, то ли намеренные, — они ведь не просто затрудняют понимание: они преследуют определенную цель, сбивают со следа, путают, дают возможность Дарвину окольным путем присвоить открытие не только естественного отбора, но и самой эволюции.
Следуя довольно-таки прихотливой, одному ему понятной логике, Батлер отнес Дарвина сперва к сверхчеловекам, потом — к простым смертным и, наконец, — к нелюдям. Оставалось только, чтобы злодей выдал свою бесчеловечность достаточно наглядным поступком. И вот пожалуйста, случай не заставил себя ждать. В мае 1879 года Батлер выпустил свою «Эволюцию старую и новую», разоблачая Чарлза и водворяя на достойный пьедестал Эразма, Бюффона и Ламарка. А всего через несколько месяцев Чарлз напечатал «Эразма Дарвина» Краузе со своими «Вступительными замечаниями». Дело ясное: прочел в «Эволюции старой и новой» про деда, вот совесть и заговорила. Батлер поспешно взялся читать «Эразма Дарвина». О возрождении ламаркизма — одно-единственное упоминание, всего одна фраза: Краузе считает, что недавняя попытка вернуть к жизни систему Эразма Дарвина грешит «убожеством мысли и отсталостью представлений, каким никто не позавидует». И все. А между тем в очерке, якобы точно переведенном с немецкого варианта, опубликованного до появления «Эволюции старой и новой», явно слышались таинственные и глухие отголоски работы Батлера. Больше того: предисловием Чарлза как бы удостоверена точность переводчика — к тому же в предисловии сказано о появлении вслед за «Эразмом» «Эволюции старой и новой». Батлер послал за оригиналом статьи Краузе и лихорадочно засел за немецкий. Так и есть! К первоначальному тексту кто-то успел приложить руку! Значит, и его, Батлера, погребут заживо — как погребли других после смерти под этими предательскими нагромождениями умолчаний и передергиваний? К счастью, он-то успел вовремя разгадать этот коварный замысел. В выражениях, недвусмысленно изобличающих подлое злодейство, Батлер написал Дарвину, требуя объяснений.
А объяснялось все просто: Батлер дал очень низменное и превратное истолкование довольно сложному стечению обстоятельств. Когда вышла его книга, Дарвин просмотрел ее и послал Краузе с припиской, что она не заслуживает особого внимания. Краузе, занятый пересмотром и доделкой своего очерка, по-видимому, воспользовался при этом материалом, приведенным в «Эволюции старой и новой», но в то же время еще более резко, чем Дарвин, осудил положения, выдвинутые Батлером. Дарвин в предисловии отметил, что Краузе переработал свой очерк, но из гранок эти слова по недосмотру выпали. Теперь, поглощенный перегноем и дождевыми червями, Чарлз и не помнил, писал их или нет. Поэтому в своем ответе Батлеру он лишь подтвердил, что для нового издания текст действительно был доработан, но, поскольку таков общепринятый порядок, едва ли есть надобность специально это оговаривать. Однако он уже опоздал с объяснениями. Окончательно войдя в роль литературного Давида, бросающего вызов Голиафу науки и всему войску филистимлян, Батлер послал в «Атеней» письмо с изложением обстоятельств дела. Слог его был исполнен достоинства, только время от времени он с большим проворством и ловкостью пускал камень из пращи, злорадно отмечая «святую простоту» человека, который прибегает к принятому в научном мире порядку, дабы «украдкой очернить противника».
Последовало совещание встревоженных Дарвинов. Отвечать Батлеру или нет? Чарлз набросал два письма, но на семейном совете оба были отвергнуты. Отчаявшись, Дарвин обратился к самому королю полемистов. Гексли посоветовал хранить гробовое молчание. Батлера постигла
Последние годы Дарвина были отмечены безбедным и тихим счастьем в кругу семьи, как завершающая глава доброго викторианского романа. В 1879 году некий Энтони Рич, которого судьба с диккенсовской меткостью наградила фамилией, означающей «Богач», написал, что намерен оставить почти все, чем владеет, Чарлзу и его детям. Чарлз возразил, что он и так уже состоятельный человек, но мистер Рич уперся на своем. В 1881 году, получив вдобавок большое наследство от своего брата Эразма, Чарлз опять воспротивился. Ничто не помогало. Мистер Рич не слушал никаких возражений и во что бы то ни стало желал накормить сытого — ну что же, это было вдвойне кстати: деньги к деньгам, но и наследники к наследникам, а им с Эммой удивительно везло на новую родню. Их младший сын Горас, став членом ученого совета в Кембридже, не замедлил жениться на Айде, единственной дочери лорда Фаррера, политического деятеля, питавшего большую слабость к ботанике. С лордом Фаррером Чарлз не однажды предавался рассуждениям о примулах. Ну а Эмма теперь привязалась к его дочери — своей невестке.
Приучив себя в юные годы заниматься делом, Чарлз на старости лет вновь обучался бездельничать. Ощущение спешки, неотложности его работы постепенно отступило. Отдых перестал быть постылой повинностью вдали от его возлюбленной теплицы. Он участвовал в пикниках, совершал экскурсии, даже путешествовал — и все это с заразительной веселостью школьника, которого слишком долго продержали за уроками. Дважды он заезжал бог весть в какую даль от Дауна — в Озерный край. Видно, он все же поторопился поставить крест на своей способности воспринимать прекрасное. Скалы у озера Грасмир так его покорили, что Эмма заволновалась, как бы он не переусердствовал в своих прогулках.
Последнее лето было одним из самых счастливых в его жизни. Подросли молодые Дарвины, было кому заменить стариков; подрастал малыш Бернард. Генриетте особенно запомнился один день, украшенный присутствием прелестной дамы. Этой дамой, их гостьей, была миссис Лашингтон, она играла, пела, щебетала и привела очарованного семидесятидвухлетнего мудреца в превосходнейшее расположение духа.
И все-таки Чарлза даже под щедрым солнцем этих прощальных летних дней, должно быть, пробирал временами холодок от ощущения своей хилости и недолговечности. Его вторая поездка в Озерный край была совсем не так удачна, как первая. Малейшее напряжение — и он уставал, уставал даже любоваться природой. «У меня есть все, чтобы чувствовать себя счастливым и довольным, — писал он Уоллесу, — только жизнь сделалась для меня очень утомительна». Хуже всего было, конечно, то, что у него не хватало духу взяться за какую-нибудь важную научную проблему. Мелкие задачи ему либо не подходили, либо угрожали перерасти в большие, а на большую тему у него не оставалось времени. К тому же биологическая наука так стремительно двигалась вперед, что у него голова шла кругом. Он не поспевал за нею. Ему становилось трудно сосредоточиться, охватить и цепко держать факты, чтобы строить на них рассуждения.
Нет, людям не следовало больше ждать от него никаких открытий. А между тем работа была для него потребностью, и он работал урывками, без прежнего подъема.
Все чаще хворал в последние годы Эразм. 26 августа 1881 года он умер, его похоронили на даунском кладбище. У Фрэнка Дарвина с необыкновенной ясностью запечатлелось в памяти печальное и задумчивое лицо отца, когда в длинной черной траурной одежде он стоял на ранней снеговой пороше у могилы Эразма. «Из всех, кого я знал, — писал Чарлз Гукеру, — он всегда казался мне самым славным: человеком и самой светлой головой. Лондон будет чужим без него». Но Эразму — и его брат это знал — не жаль было сменить свой любимый Лондон на более тихую обитель.
«Мне думается, он не был счастлив, — сказал Чарлз лорду Фарреру, — и уже много лет не дорожил своей жизнью, хоть никогда не жаловался».
Поистине трагично, что человек с таким запасом душевного тепла был так одинок.
Все молодые Дарвины, как ни поглощены они были теперь собственными семьями и заботами, оплакивали смерть Эразма как невозместимую утрату и всех горше Уильям, во многом на него похожий:
«Не считая поездок в Даун, — писал он матери, — для меня было самое большое удовольствие всякий раз, как я попадал в Лондон, ходить к дорогому дяде Эразму. Он значил для меня гораздо больше, чем просто дядя, неизменно добрый, хороший — я таким вспоминаю его с самых малых лет; всегда он умел меня развлечь, всегда с ним было легко и просто. Когда я вырос, мне с каждым годом все радостней становилось у него бывать. Такого обаяния я больше ни в ком не встречал».