Дарю тебе велосипед
Шрифт:
Сашенька отворачивается к окну, чтобы бабушка не видела, как он покраснел.
— Ерунда, — твёрдо говорит мама из комнаты. — Тренировочные брюки, резиновые сапоги, чтобы ноги не промочил. Панамку — чтобы голову не перегрел. И пожалуйста, без легкомыслия.
— Конечно, какое может быть легкомыслие? — отвечает бабушка, пряча в глазах смех. — Хороший я веер купила?
— Прекрасный веер, — вздыхает мама.
Сашенька суёт в чемодан увеличительное стекло — вдруг надо будет добыть огонь, не имея ни одной спички. Журнал
— Ну вот, собрались наконец, — говорит бабушка и легко поднимает чемодан.
— Стоп! Помогу пожилой женщине, которая так молодо выглядит, что её неудобно называть бабушкой. — Это пришёл Алёша. — Бабушка! А платье! Я должен написать твой портрет. Ты у нас красавица.
— Ладно тебе — «красавица», — ворчит бабушка очень довольная. — Я и смолоду красавицей не была. На характере всю жизнь держусь, вот и не старею, тьфу-тьфу, не сглазить бы.
— Логика! — Алёша берёт чемодан, и они втроём едут на Рижский вокзал.
Мама тоже хотела поехать провожать Сашеньку, но бабушка сказала:
— Не смеши людей. Не в Тюмень едет, не на БАМ — на станцию Снегири, пятьдесят минут езды.
— При чём здесь Тюмень? — слабо возразила мама, но проводила только до лифта и крикнула вслед, когда лифт стал спускаться:
— Сашенька! Пиши! Каждый день!
— Хорошо! Через день! — ответил Сашенька. — Или раз в неделю!
На платформе в сумерках всё казалось синим — касса, часы, асфальт и небо. Бабушка прохаживалась взад-вперёд, ей было скучно стоять на одном месте. А Сашенька и Алёша стояли возле чемодана.
— На всё лето едешь? — спросил Алёша.
— Да.
И вдруг Сашенька понял: вот сейчас подойдёт поезд, они с бабушкой уедут, и он никогда не скажет правду про голубую акварель. Так и останется тяжёлый груз на душе. На всё лето. А может быть, и на всю жизнь.
И в сотый раз спрашивает себя Сашенька, ну зачем, зачем он взял эту картинку? Разве нельзя было написать афишу на чистом белом листе бумаги? Нет, ему захотелось, чтобы афиша была особенной, сногсшибательной, высокохудожественной. И вот что получилось.
— Тебе не холодно? — заботливо спрашивает брат.
От этого тёплого голоса Сашеньке становится совсем невмоготу. Он произносит слова, которые так долго не мог выговорить:
— Алёша! Слушай и не перебивай. Это я взял тогда твою картинку. Я сделал из неё афишу.
— Какую картинку? — не понимает Алёша. — Какую афишу?
— Ну, Алёша, помнишь, ты искал и ругался?
— Ты? И молчал? И испортил? И не сказал?
Вдали показались огни электрички, два длинных ярких луча быстро приближались.
— Я больше никогда не буду, прости, — быстро говорит Сашенька.
Что теперь сделает Алёша? Будет ругать? Стукнет? Обидится навсегда? А пускай делает что хочет — что хочет, то пускай и делает. Сашенька признался, всё-таки у него хватило смелости. Да, он стащил акварель. Да, он её испортил. Да, он молчал долго и трусил. Но всё-таки он сказал.
Алёша не ругает Сашеньку и никакого подзатыльника не даёт. Он молча смотрит на брата, внимательно смотрит и грустно. С обидой смотрит. И не говорит ни слова, совсем ни одного. Сашенька съёживается под этим взглядом, а брат всё смотрит и молчит. И тогда Сашенька всхлипывает, хотя изо всех сил старался не плакать. Слёзы текут по щекам и стекают с носа.
Электричка подошла к перрону, бабушка за руку втаскивает Сашеньку в вагон. Алёша входит следом, чтобы поставить чемодан.
— Это ещё что за слёзы? — сердится бабушка. — Люди на Северный полюс уезжают и то без слёз прощаются. А ты, большой мальчишка, ревёшь, как павлин.
— Бабушка, разве павлины ревут? — спрашивает Алёша.
Сашенька утирает слёзы. Всё-таки Алёша заговорил.
Правда, не с ним, а с бабушкой. Но всё-таки нет этого тяжёлого молчания.
— Разве павлины ревут, бабушка? — опять спрашивает Алёша.
— Ах, откуда я знаю? Глупая, наверное, птица. Голова маленькая, хвост большой.
Потом Алёша стоит на перроне, поезд медленно трогается. Сашенька смотрит в окно на своего старшего брата, а старший брат смотрит на Сашеньку. И вдруг Алёша показывает Сашеньке кулак. Бабушка не видит кулака, а Сашенька видит и понимает, что Алёша его простил.
— Что он говорит? — спрашивает бабушка. — Я не поняла.
— Не знаю, — отвечает Сашенька, хотя он, кажется, понял. Алёша сказал: «Запомни».
Сашенька, конечно, запомнит. Этот случай с голубой акварелью он не сможет забыть. Алёша забудет, а Сашенька будет помнить. И никогда больше не возьмёт чужого без разрешения.
…Мчится поезд в синий вечер, мелькают огни за окном. Они разные, эти огни. Вот фонарь качается от ветра тревожный огонь. Вот тихие освещённые окна. А вон, далеко, горит костёр. Может быть, как раз там и есть лагерь «Светлые полянки»? И теперь, на опушке леса, в этот самый вечер зажгли рыжий костёр, летят в небо рыжие искры, смотрит в огонь девочка.
Пошли шарик покидаем
Бежит Саша Лагутина по дорожке.
Спешить особенно некуда, а она всё равно бегом. Ноги от земли сами отскакивают. Бежит и по сторонам смотрит. Никого она не ищет, просто смотрит, и всё — вокруг так много интересного.
Вот застеклённая доска, сверху написано красными буквами: «Ими гордится наш лагерь». И в самом центре, среди других портретов — фотография Курбатова Константина. А как же? Кем же ещё гордиться? Он чемпион, и никто, даже старший вожатый Дима, не может обыграть Курбатова в настольный теннис. Вот так. Интересно, где сейчас Курбатов Константин? Нет, нет, Саша его не ищет. Просто интересно, вот и всё.