Давай никому не скажем
Шрифт:
Добравшись до лачуги Беса, позвонил в наглухо запертую дверь, которая тут же открылась, будто Бес, словно дворецкий, специально стоял по ту сторону в ожидании гостей.
Окна дома были освещены, из открытой форточки доносился громкий трёп, вперемешку с какой-то блатной песней под гитару.
— Покой нам только снится? — ухмыльнулся и кивнул на возню за окном.
— У Демьяна днюха. Проходи, — флегматично пояснил Бес, с лязгом закрывая металлический засов.
Судя по развязному смеху, все уже порядком нажрались, а Бес как всегда ни в одном глазу. Никогда не пойму, зачем ему нужна
— Ты иди, я тут жду человечка одного, — тактично отправил меня хозяин дома, и остался стоять у ворот, накинув на голову капюшон.
Войдя на тесную летнюю кухню, заваленную пустыми пивными бутылками, открыл дверь в дом. В нос тут же ударил запах перегара, а глаза защипало от едкого дыма сигарет. Во главе стола разместился пьяный в дрова Демьян, на коленях у него восседала не менее гашёная Лера, вывалив своё главное достоинство на всеобщее.
— О, дружбан мой пришёл, проходи, брат, — пьяно запинаясь пробормотал именинник и, взяв бутылку мутного пойла, до краёв наполнил грязноватый стакан.
Какие-то девчонки в мини и чулках в сетку игриво захихикали и, двигая бёдрами, освободили для меня место.
Часть 17. Яна
Яна
Встреча с тётей Мариной не предвещала ничего хорошего, — шестое чувство меня ещё никогда не подводило. И вообще, весь этот ужин никому был не нужен, кроме, пожалуй, Тимура, который сиял как медный грош, в красках рассказывая, что же вкусного приготовила мама.
Мама, мама, мама — только и разговоров, что о ней. Нет, это похвально, что мужчина так ценит женщину, которая подарила ему жизнь, но во всём должна быть мера. Как бы он не кичился тем, что все решения принимает сам, я прекрасно знала, что он и шагу не может ступить без чуткого наставления тёти Марины.
Он не знал, что я стала невольным свидетелем их разговора, подслушанного в коридоре, тогда, шесть лет назад, поэтому даже не догадывался, что я в курсе открытой антипатии Титовых к моей скромной персоне.
«Дочь алкоголички, отец непонятно кто, нарожает тебе больных детей», — эти неприятные слова так и не забылись, и хоть я старалась думать, что это давно было и быльём поросло, но прекрасно понимала, что люди не меняются, и вряд ли мама Тимура вдруг воспылала ко мне любовью.
— Ма-ам, мы пришли, — открыв дверь в коридор, воодушевленно позвал Тимур, попутно снимая туфли, оставаясь в неприлично белоснежных носочках. — Давай, проходи, не стесняйся, — подбодрил меня, слегка подталкивая в прихожую.
Дома у него я никогда не была, и предполагала, что живут они неплохо, но совсем не ожидала, что будет настолько «дорогобогато».
Первое, что бросилось в глаза, — это обилие "золота" и яркого цвета. Пёстрый персидский ковёр расцветки «павлинье перо», бордовые обои с золотистым теснением, позолоченные гобелены и рамки фотографий. Создалось впечатление, что я нахожусь не в квартире, а будуаре элитной куртизанки старого Парижа.
— А кто это тут пожаловал? — прошелестев бамбуковыми занавесками, из зала нарисовалась тётя Марина, в розовой блузке прошитой золотистым люрексом. Пышное
— Здравствуй, здравствуй, дорогая Яночка! Боже, такая дюймовочка, совсем не изменилась! — обхватив мои предплечья пухлыми ладошками, тётя Марина прикоснулась нарумяненной щекой к моей, имитируя видимость поцелуя.
С тех пор, как я видела её в последний раз, она стала ещё больше. Юбка-карандаш обтягивала пышные бёдра, пухлые ножки, обутые в розовые тапочки с пушистым помпоном, совсем не вовремя напомнили мне две палки докторской колбасы. В желудке тихо заурчало — кроме двух ложек остывшего борща в обед, я так больше ничего и не съела.
— Вы тоже прекрасно выглядите, — без зазрения совести соврала я.
— Проходи, проходи, дорогая, не стой в дверях, мы всегда рады гостям! — похлопывая по плечу, тётя Марина повела меня в сторону зала. — Тимоша, принеси Яночке тапочки.
В зале обстановка была ещё вычурнее. Мягкая мебель с массивными подлокотниками, старинный журнальный стол с резными ножками, чехословакская стенка — безумно дорогая и чрезмерно заставленная разнообразными безделушками. За стеклом сияло обилие хрустальных фужеров, вазочек, статуэток. Довершали картину тяжёлые портьеры из красного бархата и огромная люстра, состоящая будто из тысячи прозрачных капель.
Среди изобилия этих вычурных и непривычных для меня предметов, стало сразу жутко неуютно. Ещё этот запах… приторный аромат духов, который не могли перебить даже ароматы доносящиеся с кухни.
Обладательницу амбре я увидела не сразу: щуплая женщина преклонных лет, с полностью седой головой, но держащая великолепную осанку, буквально утопала в одном из мягких кресел. Положив ладони на подлокотник, пристально уставилась на меня, внимательно изучая. Если бы я не знала, что объектом её внимания являюсь я, то непременно бы решила, что старушка увидела что-то неприятное, даже противное.
— Яночка, это моя бабушка — Изольда Генриховна, — представил подоспевший Тимур, держа в руках тапки, точь-в-точь как у тёти Марины.
— Это она что ли? — вместо приветствия проскрипела «железная леди», не отводя пристального взора.
— Да, бабуля, это Яночка, я тебе о ней рассказывал…
— Да помню я, не повторяй.
Судя по её тону, чихвостили они меня и в хвост, и в гриву.
Я была наслышана о бабушке Тимура — матери его отца. Чистокровная немка, педантичная и чопорная, генеральская жена, ни дня в жизни не работала. С очень сложным характером и крутым нравом. Истиной хозяйкой дома была именно она.
После смерти мужа, который был старше ее на много лет, перебралась жить к сыну, несмотря на то, что имела собственную квартиру в Петербурге. Тётя Марина, желая услужить властной свекрови, делала вид, что её всё устраивает, хотя я была более чем уверена, что терпела она всё это через великую силу.
Встречи с Изольдой Генриховной я не хотела и боялась больше всего, и все мои самые страшные ожидания подтвердились — старуха была невероятно неприятной личностью, и я сразу поняла, что мы никогда не поладим.