Давайте напишем что-нибудь
Шрифт:
– Чего это Тимоффеев-то заходил? – осудила прирезанного Кузькина мать.
– Он ходок, – объяснил Сын Бернар. – Пришел издалека, как все они. Ну, и вот… ходит по инерции.
– А долго он так будет? – спросила Кузькина мать, которую раздражал всякий непокой.
– Пока не поговоришь с ним о том о сем, – вздохнул Сын Бернар.
– Иди сюда, Тимоффеев, – пожалела ходока Кузькина мать. Когда тот подошел, она заглянула ему в глаза и участливо спросила: – Ты чего?
– А того, – сказал Тимоффеев, закрыв глаза от ужаса.
– Чего того-то?
– А ничего! – нашелся даже и с закрытыми глазами Тимоффеев. – Земляки вот по делу послали… пойди, просят, поговори
– Да ты главного-то не видал, ходок! – поспешил предотвратить пожар Сын Бернар.
– Как же не видал, когда он-то меня и прирезал? И кровушку мою сосал! Упырь он, главный ваш!
– Это не главный был! – от имени исторической правды вскричала Кузькина мать. – Это просто один из… один из… – Она не нашла, как определить мертвого Льва.
– Соратничек, – помог ей Тимоффеев. – Всегда у вас так, на соратников сваливать: дескать, главный ни при чем – это те, кто с ним, во всем виноваты!..
– Да заткнитесь Вы, Тимоффеев! – приструнила ходока Кузькина мать. – Наш главный сейчас в Швейцарии.
– Понятное дело! – поддержал ходок. – На то он и главный, чтобы в Швейцарии быть… Вот и вечно они так: намутят, намутят, а сами – ррраз, и в Швейцарию! Ну, мы ему петуха красного пустим – мигом из Швейцарии-то прилетит.
Ходок открыл глаза, решительно развернулся и быстро направился к двери.
– Погодите! – крикнул Сын Бернар.
– Изыди, сатана! – плюнул в его сторону Тимоффеев, продолжая движение. – Вот расскажу землякам, какие тут у главного прихлебатели-то – с песьими головами! И про бабу евонную расскажу… которая страшнее смерти, – покосился он на Кузькину мать, взглянуть, однако, не рискнув.
– Да Вы же неправильно все поняли, Тимоффеев! – бросилась ему вслед Кузькина мать.
Тимоффеев остановился:
– Вот когда лично тебя, страшила, прирежут и лично твою кровь сосать начнут, ты узнаешь, что понять это неправильно просто не-воз-мож-но!
Тут он собрался было уйти, но Сын Бернар кивнул лысым – и те подтянулись к двери.
Оказавшись между лысыми с одной стороны, и Кузькиной матерью с другой, Тимоффеев мрачно, как ущелье, усмехнулся и задал совсем уж глупый вопрос:
– Живым хотите взять?
Сын Бернар не выдержал и все-таки расхохотался. Он уже готов был напомнить Тимоффееву о том, кто только что спас его от верной смерти, оказав первую, вторую, третью, четвертую и даже пятую медицинскую помощь, – но в этот самый момент Тимоффеев выхватил из-за пазухи гранату.
– Вре-е-ешь! – прошептал он, как в кино.
– Мы не в кино, – быстро напомнил ему Сын Бернар.
Но было уже поздно.
…Силой взрыва Сын Бернара подбросило высоко в воздух. По счастью, траектория его полета совпала с траекторией полета Кузькиной матери: встретившись с ней в воздухе, Сын Бернар сказал:
– Рад встрече!
– Взаимно, – криво усмехнулась Кузькина мать.
Вместе они посмотрели вниз. Под ними шумело море, посреди которого, на доске, спокойно сидел Ближний и что-то ел.
ГЛАВА 20
Погружение действия в лирическую бездну
Настало время, о мой читатель! Настало время захлебнуться в чувствах, которыми до сих пор небогаты были суховатые эти страницы. Но ведь и мы не лыком шиты, смею заверить. Нам тоже знакома страсть – причем страсть неподдельная, что хотелось бы особенно жирно подчеркнуть. Нас вообще воротит от всего поддельного: поддельных денег, поддельных документов и прочего… не говоря уж о том, о чем мы только что сказали. Едва завидев в отдалении поддельную страсть, мы брезгливо отворачиваемся от нее и говорим: «Тьфу, гадость какая!» А предающиеся этой поддельной страсти на наших глазах (делается это обычно где-нибудь на ступенях эскалатора, на которые запрещено садиться и ставить вещи, но на которых отнюдь не запрещено прелюбодействовать) с недоумением смотрят на нас и иногда даже норовят недостойно ответить, но, как правило, проезжают мимо, ибо всегда, слава Богу, едут в другом направлении – не совпадающем, то есть, с нашим.
Итак, мы за подлинность чувств. Ибо лишь подлинные чувства и достойны именоваться таковыми, то есть подлинными чувствами. Мы же предстоящие чувства таковыми и намерены именовать. Наименуем-ка сразу, чтобы потом не забыть: речь в данной главе пойдет о подлинных чувствах – точнее, об одном из них, а именно: о чувстве горячей и преданной любви. Кого к кому – пока умолчим. Может быть, и потом тоже умолчим… так ничего вообще и не скажем: вот здорово-то будет! Получится просто поэзия – и все: это ведь для поэзии, как нам на каждом углу говорят, важно само чувство, а не носители чувств. К примеру, подлинный объект чувств великого поэта часто оказывается отнюдь не таким привлекательным, каким запечатлевает его то или иное бессмертное произведение литературы. Напротив, подлинный объект чувств чаще всего уродлив, если вглядеться в него попристальней: вглядишься – и увидишь, например, что у вдохновительницы бессмертных лирических строк на кончике носа бородавка величиной со страусиное яйцо или что она лысая вся с ног до головы, даже ресниц нет – ни одной! Да и сами поэты обычно – оторви да брось. Взять хоть любого из ныне живущих: просто паноптикум какой-то… эх, да что говорить! Зато чувства испытывают – красивые и величественные, тут уж греха в мешке не утаишь.
…а приятно – так вот неожиданно обнаружить, что вопреки рассудку создал проникновенно лирическое произведение! И что в тех местах, где ты ни о чем другом и не помышлял, как об игре недюжинного своего ума, читатель обливается горючими слезами. Спросишь его в такой момент: «Ты чего, читатель?», – а он тебе сквозь слезы: «Героев настоящего художественного произведения жалко!» – и дальше рыдать. Ради этого на что же не пойдешь, чем не пожертвуешь? Да на все пойдешь и всем пожертвуешь… тем более, что и жертвовать-то уже почти нечем: в прошлой главе, как наиболее злопамятные из читателей, разумеется, не забыли, настоящее художественное произведение окончательно утратило реалистическую основу. А утрата таковой для любви первое дело.
Перенесемся же в Швейцарию, ибо вписать подлинную страсть в окружающую нас действительность никогда особенно не удавалось – нам, во всяком случае. Может, кого другого и привлекает любовь на фоне дальнейшей демократизации государственной структуры… но сексуальных отклонений столь экзотических не знает простая, как пионерская песнь, личность автора настоящего художественного произведения. Для нас гораздо привычнее Швейцария – с ее застрявшими у всех в свиной печенке романтическими пейзажами, более способствующими развитию страсти и достижению ею своего апогея, чем родина-мать с ее морозами, медведями и тремя президентами, одним за другим. А то, что в Швейцарии придется давать отпор вооруженным бандам банковских воротил, едва ли сильно испортит прелесть путешествия, не правда ли?