Дай руку, капитан!
Шрифт:
Старший брат опасливо оглядывался, как бы отец в гневе своем не пристукнул чем-нибудь попавшимся под руку.
– Говори, кто вас футболом заразил? Уж не Павел ли Федорович? Дык о нем всякое гутарят. Вроде бы в плену с немцами в энтот футбол гонял. А он, чудак, все никак не может оправдаться: никто его побаски всерьез не берет…
– Да перестань же ты, Петя, – вмешалась мать. – И горожан припомнил, и человека с несчастной судьбинкой приплел. Наш сынок в этой обушке всю осень может проходить. Пусть к сапожнику Рикитяну сходит. После и валенки понадобятся.
– А-а-а, ну вас к лешему, – отмахнулся отец и надолго
Так Андрейка впервые услышал слово «футбол». Но ему было непонятно: как же так – «футбол – дело хорошее», а вот из-за него брат приехал в разбитой обуви и отец еле удержался, чтобы не задать ему трепку.
И еще никак не мог мальчик осознать, кто такой «футбол», который никого и никогда не кормил? Может быть, это какой-то очень и очень жадный человек, которого отец, наверное, правильно ругал за жадность?
На долгое время врезались в память сгоряча сказанные слова о тайне Павла Федоровича. Обычно тайны когда-нибудь да раскрываются. А тут большой, очень высокий ростом человек хочет рассказать о ней, а его не то что слушать, никто не понимает и понять не хочет, как бы он ни старался. Как же это – «в плену с немцами в футбол играл»? Немцы – это злые враги, беспощадные фашисты – все о них так говорят, потому что это они затеяли войну, на которой много людей поубивали.
…Хутор Дёминский, раскинувшийся в степи на большой равнине, изрезанной в разных местах балками с мелколесьем и оврагами, именуется с XIX века в честь его основателя – зажиточного казака Дёмина. Андрейке хутор казался большим миром, населенным взрослыми людьми, а также всякой живностью – коровами, лошадьми, козами, курами, гусями. Мальчиков и девочек Андрейка не знал, потому что родители на прогулки их из дому не выпускали. Сиди себе в хате и дальше двора носа не суй.
Но и без прогулок он хорошо усвоил, что его Дёминка как бы делится на две половины: в одной из них жили люди, работавшие в колхозе, а в другой – те, кто трудится на машинно-тракторной станции – МТС.
Хата Ковалевых, как и другие под соломенными, камышовыми, изредка железными крышами, находилась на колхозной стороне, где бухал, посылая черные кольца дыма из трубы, составленной из нескольких железных бочек, паровой двигатель, работающий на мазуте. Это потом мальчик увидел, как на мельнице паяльной лампой раскаляют какой-то чугунный шар, как с лязгом начинает оживать сплошь железо, вращая длинные, широкие ремни и раскручивая жернова из твердого камня-песчаника, окованные железными обручами. Сытный, густой запах муки шел из черного провала дверей. Люди таскали на согнутых спинах мешки с мукой. А внутри будто зима опустилась – все белым-бело – ступеньки, подмостки, лари.
Такие же хаты были и в эмтээсовской стороне. Ее по утрам заполняла разноголосица железных, без кабин, тракторов на больших колесах в блестящих железных шипах. Были и совсем чудные, не на колесах, а на гусеницах – железных половиках. На работу, на обед и с него, а также с работы звали со стороны машинного двора и мастерской удары старого церковного колокола, потому что не у каждого были карманные часы. В той же стороне высилась ажурная мачта ветровой установки, качавшей из скважины воду. Отец уверял, что по ее лопастям можно определить направление ветра.
Постепенно хуторские половины расширялись, как мир, объединяясь в понятии мальчика в единое целое. У Андрейки стали появляться друзья. Вместе с ними он мечтал пойти в школу. А когда собирался в первый класс, ему досталась «по наследству» холщовая торба старшего брата с кармашком для пузырька с чернилами. В торбе лежали букварь и коробочка карандашей, самым ценным из которых был малиновый. Как урок рисования, так все наперебой выпрашивают его, надеясь, что от малиновых яблок на дереве или малинового солнца над хаткой пятерка за рисунок обеспечена.
У младших классов учеба проходила во вторую смену, поэтому Андрейка не мог не заметить, как по вечерам в его школу ходят взрослые люди, те, кто работал и в колхозе, и в МТС. Многие из бывших пехотинцев, танкистов, артиллеристов, вернувшись с войны с орденами и медалями, хотели изучать математику, физику химию, биологию, чтобы лучше управлять тракторами, комбайнами, грузовиками. И уж тогда можно эффективнее растить пшеницу, просо, кукурузу. Наконец-то до книг добрались, особенно до литературы, истории, лишь бы выкраивались для чтения свободные зимние часы, ведь долгие фронтовые годы учились самой главной грамоте – громить врага.
Для взрослых, можно считать, учителя устроили третью смену. Было даже странно видеть, как на перемене выходили в темноту утомленные люди. Вот они присаживаются у стен школьного здания на корточки и делятся махоркой, вертят из газетной бумаги цигарки, и их огоньки при глубоких затяжках, озаряют грубые черты лиц, большие натруженные руки, орденские планки на кителях и гимнастерках, расставшихся с погонами.
Иногда фронтовики вполголоса заводили песни о путях-дорогах фронтовых, о скромненьком синем платочке или о том, как солнце скрылось за горою. И тогда на крыльцо школы выходила молодая, тоненькая учительница и подпевала им красивым звонким голосом.
– Молодец, Клавушка, – говорили взрослые ученики.
Андрейке и его товарищам странно было слышать это. Для всех школьников – Клавдия Ивановна, а для фронтовиков – Клавушка.
Были и шутки, и короткие истории, которые у них никогда не переводились. Тут – свои, там – немцы. Свои воюют без расписания, а немцы изволят какой-то кофий пить. Редко, но можно было услышать страшные рассказы про убитых и раненых.
Еще за год до школы Андрейку так и тянуло в эмтээсовскую часть хутора. Нравилось ему ходить вдоль шеренг колесных и гусеничных тракторов, которые казались настоящей загадкой. Ну вот, например, гусеничные трактора СТЗ-НАТИ или железные гиганты С-80. Как они поворачивают влево или вправо? Ведь на каждую из гусениц двигатель дает одинаковое усилие, значит, гусеницы должны крутиться на люльках-катках одинаково.
Незнакомый тракторист громко посмеялся, услышав такое. Потом стал показывать на свои ступни, обутые в самодельные брезентовые тапки-бахилы, почерневшие от солярки и машинного масла.
– Тут, брат ты мой, фрикционы помогают трактору разворачиваться на гусеницах. Ты вообрази, что ноги мои – гусеницы. Левую гусеницу я притормаживаю, а правая – заезжает вперед и боком. Видишь, какой поворот получается? Одна гусеница замерла, другая – едет. Вот тебе и поворот.
И мальчик, который видел, как для пущей убедительности пылят брезентовые тапки-бахилы – одна ни с места, другая выезжает, – понимал, что дядька, как трактор, стоял на месте, а поворот все же был.