Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Некрас Виктор

Помолчали.

— Живём семьи по две-три, а то и по одной, вот как я. А отбежишь в степь вёрст на десять — двадцать — там уже и половцы. А многие в Белой Веже живут сейчас — в городе будто бы спокойнее. Глядишь, так понемногу, держава и воспрянет. Там, на Веже-то Белой, преже князь был, Святослава Игорича сын, а как он помер, так город под тьмутороканскими князьями.

Вновь умолкли, занятые вкусной снедью, но ненадолго — Керкуна разбирало, и долго молчать он не мог.

— Князь Святослав Игорич сто лет тому почему

сначала на Дон пошёл? — витийствовал он, глядя в удивлённо внимающие глаза князя. — Он на нас надежду держал, знал, что в Козарии словен много. Знал, что за него станем. И стали. И как было не стать — против козар-то. Мы ему семь полков выставили, полных пять тысяч воев. Из них три — конных. Потому он так легко Белую Вежу и взял. И Тьмуторокань. И Ясские горы — тоже. Ну, там кубанские русичи помогли…

Ростислав изумлённо молчал — он и не подозревал, что здесь, далеко на восходе, в степи, столько много словен.

— И дед мой там ратился, — продолжал Керкун, — со Святославом-то вместе.

— Да-а, — протянул Ростислав Владимирич, поражённый развёрстой перед ним бездной.

— А ты, княже… хозяин перевёл дух. — Далеко ли путь-то держишь?

— В Тьмуторокань, — усмехнулся в ответ князь.

Керкун молчал несколько мгновений.

— А ведь там Глеб Святославич, — сузив глаза, медленно проговорил он. — Война, что ли, княже?

— Ну отчего уж так сразу война? — Ростислав поднял глаза на бывалого воя. — Меня там ждут. И бояре… и иные мужи градские.

Князь и вправду проделал большую работу — пересылался с тьмутороканскими вятшими почти два месяца. И сейчас его там и впрямь ждали. Не быть Глебу Святославичу, брату двоюродному, тьмутороканским князем.

Неустроя и Шепеля так и тянуло наружу — поглядеть на волынских воев. Незаметно для отца, не глядя один на другого, они выбрались сперва на крыльцо, а потом и со двора.

Ростиславичи раскинули стан за Керкуновым двором — жгли костры, треножили коней. От стана дружины вкусно тянуло кашей и жареным мясом.

— Парни! — окликнул близняков какой-то воин, по виду знатный — длинноусый и чубатый, в синем плаще.

— Ну? — остановился Неустрой.

— Вы, верно, всё здесь знаете…

— Ну… — повторил Неустрой. — Чего надо-то?

— Да мне дозоры расставить надо. Подсказали бы, где лучше…

— У Дикой балки надо, да у Сухого ручья, — тут же вмешался Шепель, видя, что брат молчит. — Оттуда вся степь как на ладони, вёрст на сотню.

— А ну-ка, пошли, покажешь, — тут же позвал Шепеля кметь.

Неустрой остался один и побрёл по стану Ростиславичей, втайне досадуя на себя — ишь, раззявился, как тетеря, даже ответить годно не смог. А вот Шепель и в первый раз не оплошал, князя признал в Ростиславе вмиг, и тут…

Парень сделал несколько шагов, остановясь близ костра, у которого сидели четверо кметей. Они немедленно его окликнули:

— Присядь с нами, хозяин!

Неустрой не стал отнекиваться, сел. Но от чашки густого мясного отвара отказался.

— Не хозяин я, — буркнул он насупленно. — Отец мой хозяин.

— Ну, стало быть, наследник, — заключил кметь, улыбаясь в густые усы. — Не так?

— Так, — вздохнул Неустрой.

— А звать тебя как, наследник? — всё так же весело спросил кметь.

— Неустроем отец с матерью прозвали.

— Ну а меня Зарубой кличут.

— А чего же ваш князь так мало воев-то ведёт, Зарубе? — вырвалось у Неустроя. Он тут же прикусил язык, но было поздно.

— Отчего — мало? — степенно возразил Заруба. — Три сотни. Нам же не Козарию воевать, как князь-Святославу Игоричу. Всего-то — Глеба Святославича из Тьмуторокани выгнать.

Неустрой промолчал.

— А глаза-то у тебя горят, Неустрое, — весело сказал вдруг Заруба. — Хочется войской жизни-то хлебнуть, а?

Неустрой в ответ только вздохнул.

— Мечи манят, да кони? — Заруба усмехнулся. — Тяжела войская жизнь-то, Неустрое… Хочешь, так просись у отца. Но уговаривать не буду, а то ещё отец твой обидится — скажет, сманиваю.

— А зачем ваш князь на Тьмуторокань идёт? — вдруг спросил Неустрой, сам неожиданно для себя.

Кметь помолчал несколько мгновений.

— А его дядья обидели, — сказал он, наконец. — Стол ему дали малозначимый. Вот он и хочет себе ещё и Тьмуторокань прирезать.

— Разве же Волынь стол малозначимый? — удивился парень.

Но Заруба больше ничего прояснять ему не стал.

— Княжье то дело, Неустрое, не наше. Наше, войское, дело — в бой идти да голову сложить, если князь прикажет.

Шепель воротился из степи сам не свой. Молча ушёл куда-то на сеновал и там затих. Неустрой проводил его удивлённым взглядом, но смолчал. И сам за ним не пошёл — мало ли чего. Надо будет, так сам скажет.

Шепель выбрался с сеновала только часа через два. Всё так же молча. И работу домашнюю всю делал молча. Так ничего и не сказал.

Князь уезжал на другое утро. Кмети его так и ночевали в поле, по старинному русскому войскому навычаю — спали на попонах, седло в изголовье, стойно древлему Святославу Игоричу. И только князь да ещё Вышата-новогородец спали в доме Керкуна. Сами хозяева ночевали на сеновале, там, где днём отсиживался Шепель.

Трубили рога, ржали кони — дружина грудилась за воротами Звонкого Ручья, ожидая господина. Князь у крыльца прощался с радушными хозяевами. Тут и показался Шепель — в высоких сапогах и плаще. Подошёл нетвёрдыми шагами, кинул посторонь дикий взгляд и вдруг поклонился в пояс беглому волынскому князю:

— Княже! Ростислав Владимирич!

— Ну! — бросил князь, уже начиная понимать. Да и Керкун побледнел, глядя на одетого в дорожное сына.

— Прими в дружину, княже Ростислав, — выпалил Шепель одним духом. — Возьми с собой!