Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
— Ну, здравствуй, княже Глеб Святославич! — сказал он весело.
Его слова отдались на площади гулким эхом и пала тишина.
Вечером налетела буря.
Море бушевало, вставало тёмно зелёными и пенными стенами, кипело пеной прибоя на камнях, окутывалось вокруг каменных клыков. Эхо прибоя гудело меж скалами. Ветер свистел в слуховых окнах, колебал огоньки светцов и пламя факелов в княжьем тереме.
Глеб Святославич беспокойно ходил по небольшому хорому из угла в угол. Ломал пальцы, останавливался, взглядывая на спокойно сидящего за столом Ростислава. И в этот миг казался
— Чего ты хочешь добиться, я не пойму! — выкрикнул он, наконец, остановясь.
— Мне нужна Тьмуторокань, — коротко ответил Ростислав, внимательно разглядывая ногти, словно от этого зависели все судьбы мира.
— Ого! — Глеб резко оборотился к двоюроднику — взлетели полы ферязи. — А чего не Чернигов сразу, не Новгород? Не Киев?!
— Киев… — Ростислав усмехнулся, потом глубоко и прерывисто вздохнул. — Киев мне не по праву.
— Вот именно! — рявкнул Глеб. Пинком отшвырнул из-под ног кошку. Испуганно и заполошно мявкнув, она спаслась за дверью. — Именно! Не по праву! Тебе дядья и отец отвели Владимир — так там и сиди! Ты изгой еси!
— Я сын старейшего Ярославича! — медленно наливаясь гневом и темнея лицом, возразил волынский князь. — А вы со мной — как с подручником каким! Если Волынь дали по Игорю, так отчего Смоленск по нему не дали?! Стало быть, за неравного держите!
Снаружи громко и басовито взвыл ветер — буря рвала город за кровли.
— Эк как спесь-то в тебе играет, — уже успокаиваясь, заметил Глеб Святославич. — Чем тебе Волынь не стол?
— А назавтра понадобится стол кому-нибудь из вас — хоть вон Святополку Изяславичу, брату твоему Роману, альбо там Мономаху! — они меня и с Волыни сгонят! — Ростислав уже стоял на ногах, вцепясь в Глеба свирепым взглядом.
Глеб опустил глаза. Сказано было не в бровь, а в глаз — он и сам неоднократно слышал от отца и дядьёв слова про то, что Ростислав ныне им всем враг.
Чуть скрипнула дверь за спиной — оборотились оба одновременно.
Теремной слуга повёл взглядом, словно выбирая, кому из князей поклониться первому — бывшему тьмутороканскому альбо нынешнему.
— Ну! — в один голос спросили оба князя. — Чего тебе?!
— К пиру всё готово, — выдавил слуга и бросился вон.
В просторной гридне было людно и шумно — невзирая на бурю, до княжьего терема почло за честь добраться всё тьмутороканское боярство — даром, что его в городе всего с десяток семей.
Пошёл на пир и Глеб — уныло-понуро, а всё же пошёл. И для чего? Всё казалось, что там, на пиру, все — и волыняне, и корчевцы, и тьмутороканцы, да и свои, черниговцы тоже — будут таращиться на него с насмешкой и скалиться за спиной. Понимал, что это не так, а всё одно казалось. Так-то и не стоило бы идти, а только пошёл. Может, хотел показать, что его не сломили. Может, надеялся, что услышит на том пиру что-то, поймёт, отчего на столе не усидел. А может, ещё отчего.
Увидел. И услышал.
— Ты, княже, не серчай на нас, — степенно говорил ему пожилой боярин, тьмутороканский тысяцкий, Колояр Добрынич. Глеб теперь уже достоверно знал — боярин этот сам ездил к Ростиславу на Волынь, сговариваться о тьмутороканском и корчевском столе. — У нас своя назола — ты в отцовой руке ходишь, что он велит, о том и мыслишь. Нам, тьмутороканской господе — это не по нраву. Наша слава старинная, мы когда Мстислава Владимирича на черниговский стол сажали, так и новогородцев, и варягов побили. Я и сам под Лиственом бился, и про меня песни слагали. Потому нам нынче и не нравится, когда нам из Чернигова что-то велят, нам свой князь лучше… Оно бы и ничего ещё, да черниговский князь сам под Киевом ходит…
Глеб Святославич угрюмо молчал, сжимая в руке серебряный кубок с вином. Снаружи гудел ветер, порывами трепал на княжьем дворе деревья.
— Мы вот, тьмутороканцы, хотим сейчас старую державу на Дону да Кубани восстановить, кою козары погубили, — поддержал другой боярин, Буслай Корнеич. — Глядишь, и Белая Вежа под нашу руку станет. Тогда и зажмём Степь с двух сторон-то…
А ведь и верно, — подумалось Глебу невольно. Если Дон да Кубань под одну руку… там, не гляди, что козары триста лет владычили, и сейчас словен немало живёт. Их теперь русичи самих козарами кличут. Да ещё — бродниками. А с такой державой можно и с половецкими ханами поспорить… да что там — и Херсонес… И опричь того — это прямая дорога в Ширван! Тут князь утерял связность мыслей.
Хотелось Глебу сказать — чего же, со мной не смогли бы того сделать. Смолчал князь — ведал уже ответ, прямо ему всё Колояр сказал. И впрямь, он в отцовой руке ходит, и поперёк отцовой воли ничего не сотворит. А отец на Киев в оглядке, на Изяслава-князя, да на Всеволода Переяславского. А те разве же дадут ТАК усилиться черниговскому дому? Да ни за что! А Ростиславу терять нечего, ему сам чёрт не брат! Он, глядишь, и возможет… если башку не сломит на том, — подсказал ему тут же ехидный голос в душе.
Глеб вздрогнул, дёрнул себя за жидкий ещё светлый ус. Всё так же угрюмо кивнув в ответ на слова бояр, одним движением опрокинул в себя серебряную чашу с вином. Вино горчило, словно смола.
Шепель впервой попал на княжий пир. Да и то попал-то — в сторожу почётную — уж не пировать, вестимо. А только честь не мала, для новика-то.
Стоял он невдали от князей, слышал и здравицы, и разговоры. Дух захватывало от услышанного — перед обычным парнем-бродником открывались невиданные окоёмы больших государских дел. Он-то мыслил, что ввязался в обычную усобицу, ан нет…
Тем больше поводов для гордости.
Шепель обвёл взглядом пирующих. Печали на их лицах не виделось — бояре и гридни разговаривали, весело смеялись, пили и ели. Стол был богат и непривычен для иных русских городов — опричь обычных пирогов с вязигой, щей и каш, пива и мёда, жареной и печёной дичины, свинины и говядины, на столах громоздилась отварная, жареная и печёная морская рыба, греческие и румские вина, яблоки, груши и вноград из княжьих погребов.
Кислое лицо бывшего тьмутороканского князя вначале пришло ему по нраву, но потом, чуть поразмысля, Шепель злорадствовать оставил. Черниговский князь такое поношение его сына так просто не оставит, придёт с ратью. Так, глядишь, и ратиться придёт взаболь. Со своими, русичами.