Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
Ждать пришлось недолго — Шепель возвращался, скакал-стелился по степи, и солёная пыль клубилась на ветру серым плащом за спиной. Подскакал ближе, осадил коня.
— Гонцы, княже! От тысяцкого Колояра Добрынича.
Он наткнулся взглядом на суровый взгляд Славяты и торжества в нём несколько поубавилось.
— Добро, — кивнул князь и снова всмотрелся в шевелящиеся на окоёме тени, в которых теперь и он сам хорошо мог разглядеть всадников.
А гридень, меж тем, ласково поманил Шепеля к себе пальцем.
— А ну-ка, голубь, отъедем в сторонку.
Отъехали — и Шепель ощутил у своего носа увесистый кулак старшого.
— Видел? — осведомился Славята.
— Ну, — буркнул парень, мрачнея.
— Хрен гну! — рыкнул Славята так, что конь под ним заплясал. — Ты чего это взял за манеру без приказа куда ни попадя соваться? Думаешь, один раз с рук сошло, так и дальше то же самое будет?!
Шепель молчал. Да и что говорить-то — гридень был кругом прав.
— Пока я здесь старшой — так не будет! — припечатал Славята. Перевёл дух и закончил. — Воротимся в Тьмуторокань — три дня будешь на поварне княжьей репу чистить и помои вывозить. И навоз с конюшни. А ещё раз такое выкинешь — из кметей в отроки сгоню к упырячьей матери. Благо, молод ещё… Всё понял?
— Всё, — смиренно ответил Шепель, опустив глаза, чтоб не выдать опять нахлынувшего щенячьего веселья — он думал, наказание будет строже, боялся — из дружины вовсе выгонят. — Спаси бог за науку.
Славята молча отворотился и двинул коня следом за князем, а Шепеля смачно приложил кулаком меж лопаток обычно угрюмый кметь Заруба:
— Докрасовался перед князем-то? — и, не дожидаясь ответа, добавил. — Перед девками красуйся в Тьмуторокани. А князь наш того не любит. На бою — иное дело…
Гонцы подскакали скоро — двое кметей из дружины самого Колояра Добрынича. Обоих их князь знал — на лицо, вестимо, не по имени. Попадались на глаза зимой в Тьмуторокани.
Вот он и возвращается обратно в Тьмуторокань с ещё большей силой, чем был раньше. И опять его ждут в городе.
Князь дождался, пока кмети поравняются с ним и нетерпеливо бросил:
— Ну?!
— На словах велено передать, княже, — передний кметь, совсем ещё молодой, едва года на три старше Шепеля, перевёл дыхание и выпалил единым духом. — Ворота отворены, тысяцкий ждёт, и вся тьмутороканская господа тоже. Против тебя один только князь Глеб Святославич с дружиной.
Ростислав удовлетворённо кивнул. Примерно этого он и ждал, теперь только надо поспешить войти в эти отворённые ворота, пока Глеб не спохватился. Выстоять против Ростислава, он всё одно не сможет — у опального князя сейчас дружина не меньше чем у самого Изяслава Ярославича, тысячи две с половиной наберётся — кубанцы и донцы, ясы и касоги, и вся Тьмуторокань за него, да и Корчев подсобит. А у Глеба в лучшем случае сотен пять. Но кровь проливать не хочется — чего зазря-то, когда можно и без того обойтись.
Город, как всегда, показался внезапно — просто выплыл из полупрозрачной туманной дымки. Ростислав всё никак не мог привыкнуть — русские города стояли обычно на высоком холме над рекой, ограждались от поля, от степи альбо от леса. А Тьмуторокань стояла на открытом месте — ни холма, ни валов.
Только каменные стены в три человеческих роста — остались стены ещё от греков, которые владели городом когда-то давно. Так давно, что и представить смутно.
Теперь стены эти уже не те — кое-где и пониже. И выделяются в них заплаты из иного камня, не греческой кладки — подновляли эти стены не раз после того, как гунны их обрушили. И немногочисленные русские рубленые избы возле каменных стен смотрелись непривычно, если не сказать — чуждо.
А всё же высятся в каменной Тьмуторокани русские терема — куда Русь пришла, туда она на века пришла.
Князь невольно залюбовался — он полюбил этот город с самой первой встречи, с первого быванья в нём; полюбил каменные мостовые широких улиц и кривые горбатые улочки с каменистыми дорожками, поросшие курчавым виноградником, где редкие избы и терема мешались с портиками и колоннадами; тающие в вышине тёмно-синие горы вдалеке, поросшие густым и матёрым корабельным лесом; полюбил сбегающие к воде пологие песчаные берега и угрюмые скалы над пучинами; лес корабельных мачт у каменных вымолов и рыбачьи лодки на синей морщинистой глади пролива. Непреходяща в сердце человека любовь к морю.
Тьмуторокань ждала.
Ждал и Глеб Святославич.
Как только по степи слух пронёсся — Всеслав Брячиславич вышел из кривских дебрей и напал на Плесков — поспешил Святослав Ярославич воротиться со всей дружиной в Северскую землю. А князь Глеб, после того, как отец его ушёл, в Тьмуторокани словно в смолу влип. И слушались его явно, и не прекословили ни в чём, а только понимал, что ждут обратно Ростислава. И сам Глеб не сомневался — с того мига, как про Плесков узнал, так и ждал, что Ростислав воротится.
И воротится Ростислав — и что? На рать вставать против него? А возможешь? На рать-то стать?
Сколько у тебя дружины, Глеб Святославич? Своей — три сотни, да отец, уходя, сотню оставил. А против тебя — и вся Тьмуторокань, где у одного только тысяцкого Колояра дружина почти такая же как у тебя, князя. И иные бояре ещё есть. Кое-кто из них, вестимо, и на твоей стороне, а только против Ростислав а всё одно они не выстанут — мало их.
Воротясь из Чернигова вместе с отцом, Глеб хотел было Колояра из тысяцких сместить — всё ещё жгла молодую душу обида за прошлое. Добро ещё отец отговорил — дождались бы мятежа, пожалуй. Тысяцкого город выбирает, и не князю его смещать. Нынешним же тысяцким Тьмуторокань была довольна. Теперь вот сидишь, как муха в смоле, и ждёшь, когда Ростислав с Кубани явится с ратью и разрешит трудности.
Глеб горько усмехнулся.
Когда лазутчики — а Глеб, невзирая на молодой возраст, дело княжье знал и людей своих завёл в обоих городах средь кубанских и донских «козар» — сообщили, что Ростислав идёт на Тьмуторокань, князь собрал городовое боярство и старшую дружину. Говорил, стараясь, чтобы слова дошли до самой души, но видел — всё напрасно. Гридни готовы были в бой хоть сейчас, а вот бояре… Сидели, утупив взгляды и склонив головы, молчали в бороды, кивали согласно, но в изредка вскинутых взглядах князь видел откровенное нежелание воевать за него.