Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
Буян всё-таки попытался — прокричал Серомахе что-то, неразличимое для себя самого, указывая нагим мечом на княжий шатёр, кмети рванулись сквозь звон клинков — но полумрак густел вражьими воями, разрываемый неровным багровым светом костров и жагр, полочане наседали.
Полы шатра вдруг откинулись, на пороге показался высокий статный витязь, от которого, казалось, так и исходили сила и власть.
Князь Всеслав!
В коловерти боя плесковский наместник оказался вблизи Всеслава и вновь попробовал его достать, хотя уже пора было уходить, чтоб не сгубить окончательно всю дружину. Но честь воина! но долг гридня перед господином!
Всеслав не уступил, не стал укрываться за спинами своих кметей.
С лязгом сшиблись мечи, высекая искры, и с первого же удара Буян почуял во Всеславе недюжинного бойца, про каких говорят — родился с мечом в руке. И сразу почуялась в нём сила — не та, с которой камни ворочают, а та, перед которой враги отступают, та, за которой в бой идут. Буян бесплодно пытался дотянуться до полоцкого оборотня.
Сшибка была короткой.
Порушив бой, меж Всеславом и Буяном невестимо откуда возникли полоцкие кмети, насели, крестя воздух клинками, и плесковский наместник отступил, сдаваясь судьбе. Кинул по сторонам затравленный взгляд — от его и без того невеликой дружины оставалось чуть больше половины. Серомаха, уже дважды раненый, прохрипел:
— Уходить надо, господине!
Надо, Серомаше, надо!
Буяничи дружно рванулись к ближнему орешнику — разглядывая со стены Всеславль стан, наместник видел, что густая поросль прикрывает здесь глубокий и длинный овраг, по которому можно уйти в тальники Великой.
Отбиваясь, отстреливаясь и огрызаясь, наместничьи кмети вломились в орешник, пятились по оврагу и вырвались-таки, хотя над оврагом уже и конные мчались (наверняка дружинные Всеславли кмети — эти не пощадят!). Серомаха вдруг захрипел и повалился на руки Буяна, из спины его торчала длинная чернопёрая стрела. Но Буяничи уже были меньше чем в перестреле от стен, и полочане под стрелы не сунулись, дозволив горстке удальцов воротиться домой — не всегда надо и добивать храброго ворога, иного отпустить тоже честь немалая.
В городе запели петухи. Третьи.
Светало.
По каменным стенам Плескова ползёт едва ощутимый холодок — зарев-месяц на дворе, почти уже и осень. А в подвале наместничьего терема, под каменными сводами — жарко. Душно и дымно пляшут огнём жагры, воняет палёным рогом и горелым человечьим мясом, кровью, калёным железом и сыростью.
Буян Ядрейкович, морщась, притворил за собой дверь. Бросил по пыточной быстрый взгляд, отметил и ведро с водой в углу, и тусклый огонь в очаге. Вцепился глазами в худое окровавленное бородатое лицо.
— Ну?!
— Молчит, господине, — грузный бородатый кат в кожаном переднике развёл руками. — Словно воды в рот набрал.
— Молчит, значит, — задумчиво покивал гридень. — Ну-ну…
Он обошёл вокруг едва стоящего на ногах ведуна, потрогал пальцем окровавленное, изорванное кнутом в клочья плечо. Ведун не шелохнулся, глядя перед собой отсутствующим взглядом. Наместник брезгливо стряхнул с кожаной вышитой цветной шерстью перчатки прилипший к ней кровавый комочек, обтёр руку услужливо поданным рушником.
— Чего он там на площади-то орал про оборотня этого?
— Не орал он, — неохотно прогудел кат. — Говорил, что князь Всеслав будто бы потомок нечестивого идола Велеса. И будто бы он есть природный господин всех кривичей и всех кривских земель.
Вот оно! — подумалось наместнику. — Вот! Вновь всплыли слова, слышанные им во Всеславлем стане.
— На виску вздымали? — деловито спросил гридень, всё ещё разглядывая ведуна. Тот в ответ на Буяна не глядел. Да и чего ему на плесковского наместника глядеть-то…
И ещё не хватало, чтоб он на меня глядел! — рассвирепел сам на себя Буян Ядрейкович. Ещё порчу какую наведёт… хотя со скованными руками не много и наведёшь.
— Не слышу! — рыкнул наместник на замявшегося ката.
— Не вздымали, господине, — виновато сказал кат, низя глаза.
— Ну так взденьте!
Широкая кожаная петля охватила запястья ведуна за спиной, скрипнув, провернулось колесо, и ведун повис над каменным полом, хрипя и плюясь кровавой пузырчатой слюной.
— Как тебя зовут? — хрипло спросил кат, опуская сухой берёзовый веник в огонь.
Ведун только покосился выпуклым, налитым кровью глазом. Кат выдернул из пламени горящий веник, стегнул по голой груди ведуна, приводя «в изумление».
— Скажи, как тебя зовут, ну!
Назвать своё имя для человека легче всего. И вопрос этот, и ответ безобидны сами по себе, но первый ответ манит соблазном отвечать и далее — и про сообщников, есть они альбо нет, и про пенязи от чужого правителя, и про то, как заговор плели — опять-таки неважно, есть он, заговор, альбо привиделся кому.
Ведун молчал.
— Железо кали, — разомкнул сухие от жара губы воевода.
Заострённый железный прут и без того уже рдел в угольях ярко-белым цветом. Кат ухватил его за холодный конец кожаной рукавицей и вынул из огня. Рдяной острый конец приблизился к лицу ведуна — в бороде с треском закурчавились волосы. В глазах ведуна на миг мелькнуло что-то… но взгляд тут же стал равнодушным.
Господине Велес, дай мне сил снести эту муку! Дай! Во славу твою и по воле твоей! Дай, господине!
Наместник вдруг понял, что ведун ничего и никому уже не расскажет — из глаз ведуна глядела на гридня какая-то надмирная глубина, древняя и жутковатая. Ведун вдруг насмешливо улыбнулся и обмяк, упав лицом прямо на раскалённое железо. Тошнотворно и противно запахло палёным волосом и горелым мясом, но тело ведуна даже не дрогнуло.
Он ушёл по радужно-звёздному мосту, ушёл во власть своего косматого и рогатого владыки.
Стены Плескова опять гудели от ударов камней из Всеславлих пороков. Над кривской землёй вставал новый день.