Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
Всеслав ещё не ушёл.
Буян Ядрейкович раздражённо стукнул кулаком по косяку окна. Даже отсюда, со второго яруса терема, было видно, как по городу то там, то сям собираются по одному кучки градских. Стоят, говорят, размахивают руками.
Всё это пока что только болтовня, слова, цветочки. Но до дела, до ягодок, оставалось уже недолго.
А гонца из Новгорода всё не было.
Ох, верно говорят — наперёд не загадывай!
С тремя молодыми воями Несмеян шёл в передовом дозоре сторожевой кривской рати. А и сама рать тоже была невелика — четыре сотни воев всего, зато вои бывалые, у всех и лук, и меч в деле был.
Дозор прошёл удачно, Несмеян и молодые уже загадывали, как воротятся обратно к рати да доложатся походному воеводе, гридню Бреню, пестуну самого князя — всё мол, чисто, ворога не видно…
Ан нет!
Несмеян сжал в кулак вздетую над плечом руку — знак «стой». А сам спешился и, чуть пригибаясь, неслышно скользнул под куст, к опушке.
Молодые послушно затихли — они готовы были в рот глядеть своему вожаку, после того, как узнали про его жизнь в войском доме на Нарочи. Да и было чем Несмеяну похвалиться — не только три учебных года, как иные другие, а ещё и после Посвящения полных семь лет отдал кметь войскому дому. Сейчас, пожалуй, что и со Старыми в умениях войских сравнился. Хотя… со Старыми вряд ли сравнишься.
Вдоль опушки медленно пробирался всадник.
Один.
Несмеян всмотрелся — кожаный кояр и шелом, круглый лёгкий щит, обтянутый червлёной кожей — должно быть из прутьев плетёный. За спиной — лук в налучье и тул со стрелами. А на щите — знамено киевских князей — падающий сокол. Знамено Дажьбоговых потомков, опозоренное изменой.
— Вестоноша, как мыслишь? — спросил у самого уха Витко. Дозорный старшой только покосился на друга и молча кивнул.
— Берём? — спросил Витко всё так же неслышно.
— Не вдруг, — отверг старшой. Сузил глаза, обдумывая. — Встретим его…
Гонец крался через чащу, словно по незнакомым местам. Возможно, так оно и было. Грех не попробовать схватить такого живым.
Гонец плесковского наместника Буяна Ядрейковича Смета пробирался сквозь лес, настороженно озираясь.
Нельзя сказать, что ему лес был в новинку — родом хоть и из Киева, Смета к лесу был навычен — отец был лесовиком-охотником, вся семья жила с охотничьей добычи. И сына приохотил к своему ремеслу. И к Лесу. К лесной сметке, к приметам путевым.
Только вот с конём в лесу не особенно сподручно. К тому же здешние кривские леса разнились с днепровскими что день и ночь.
Там — длинные языки Степи глубоко впадают в лесную чащу, высокие засеки на дорогах, сведённые под корень густолесья и широкие дороги за засеками.
Тут — буреломная чаща, зелёные глаза лешего за кустами внимательно следят за случайным путником; шипит рысь на толстой ветке дерева, настороженно дёргая коротким хвостом и ушами с кисточками на острых концах.
Смета уже не раз проклял себя за самонадеянность. Дорога делала петлю, и он решился срезать крюк — в незнакомом-то лесу! Теперь молись Велесу, чтоб эта тропка не вильнула куда-нибудь к самому Лесному Царю. Корелы зовут его Тапио, так тут самое его царство, Тапиола.
Вестимо, Смета, как и все кмети киевского князя и его детей, был крещён. Да только рядом с крестиком носил на шнурке коловрат — солнечный крест с загнутыми концами, Катящееся Солнце. Попы и князья того не видят, а старых богов обижать тоже не след. Отцы коловраты носили, и деды носили… и не ему, Смете, от обычая отвергаться. А уж в чужом лесу так и так надо бы здешние Силы почитать — вон конь так и косится на кусты.
Смета погладил храпящего коня по гладкой шее, потрепал шелковистую гриву.
Конь, подарок самого князя Мстислава Изяславича, был хорош. А с лёгким, невысоким Сметой на спине и вовсе летал как птица. Потому и взял Смету в вестоноши князь Мстислав — за то, что ростом невысок, что телом лёгок, что жилист да вынослив — известное дело, гонцы порой по два-три дня в пути, а то и седмицу. За это — да ещё за хорошую память и неболтливый язык. Не всегда то, что хочешь передать, можно доверить берестяной грамоте, не всегда тот, кому направлено послание, знает письменную речь.
Тропка, снова вильнув, вышла, наконец, на широкий прогал с утоптанной колеёй посередине — на торную дорогу. Смета с облегчением перевёл дух, зарекаясь на будущее от кривых кривских тропок, причудливо извилистых и словно живых, то и дело норовящих увести куда-нибудь в сторону.
Рано радовался.
Из придорожного чапыжника один за другим вышли двое и стали на самой дороге, глядя на гонца с ленивым ожиданием.
Высокие. Чем-то неуловимо схожие. Оба в кольчугах, высоких сапогах, в шеломах и с мечами — стало быть, не тати. И не простые вои — те с топорами больше, а с мечами только кмети да гридни.
А вот щитов не было — и попробуй теперь угадай, Смета, кому те кмети служат.
Вестоноша, не показывая внезапно нахлынувшего страха, подъехал ближе.
— Стой, что ли, — всё таким же ленивым и скучным голосом бросил один, рыжеволосый и сероглазый с быстрыми и живыми глазами. Потеребил ус, разглядывая гонца снизу вверх.
Смета остановился, держа, впрочем, руку поближе к мечу. И поводьев не выпустил, хотя конь тут же потянулся к рогато-развесистому репейнику. Недовольно фыркнул, дёрнул поводьями, скусил-таки у репья колючую верхушку и принялся с хрустом жевать.
— Я гонец! — бросил Смета напористо — авось да и сробеют неизвестные кмети. Они и впрямь быстро переглянулись. Вот только страха альбо робости в их взглядах не было. — Меня задерживать нельзя!
— Кем послан? — требовательно спросил рыжий. Второй, чернявый и зеленоглазый, оглядывал гонца с весёлым любопытством, словно примеряя на себя Сметины плащ и кояр. У гонца заныли зубы от нехорошего предчувствия.
Сказать?
Альбо — не сказать?
А ну как кмети — Мстиславичи, свои? И новогородский князь, неведомо откуда прознав про невзгоды своего пригорода, уже идёт к плесковичам на помощь? И он, Смета, уже проскочил мимо княжьей рати?