Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
Когда буря разметала русские корабли, шеститысячная русская рать оказалась на берегу без возможности уйти морем, окружённая ромейскими полками.
— Помни, сын! — говорил Владимир Ярославич, горько кривя губы. — Ни один! Никто из гридней не отважился! Альбо сказать, не снизошёл…
Смерть на море, в прямом бою с полутора десятками греческих дромонов, казалась гридням почётнее неведомой судьбы в войне на суше. И тогда Вышата, гневно засопев, перелез через борт лодьи, бросив напоследок через плечо: «Волей твоей, княже, если жив буду, то и с ними, а если погибну, то с дружиной!».
Увы!
Личной храбрости оказалось мало!
Совокупный удар греческих катафракторных полков оказался непереносным, и тысячи русских воев сдались в полон, чая выкупить свою жизнь — и доживали после жизнь слепцами! Вестимо, не всех ослепили стратеги базилевса — каждого десятого. Вот их и отпустили на Русь греки, когда через три года установился мир — на что базилевсу слепые рабы?!
Единого только и отпустили домой из зрячих — Вышату Остромирича. Сам доместик схол Заката просил базилевса за отчаянного воя, восхищённый отвагой гридня.
Да он сам — сила, даже без дружины своей!
А ещё Вышата — самый близкий Ростиславу человек средь всей русской знати. Пестун-воспитатель.
Ростислав обладал удивительной памятью — он помнил свою жизнь с того мига, когда сказал первое слово — после любимой семейной шуткой стало, что слово это — не «мама!», не «дай!», а «бабы!». И неспроста — ходила за князем слава женского любимчика.
Помнил Ростислав Владимирич и свою подстягу, невзирая, что миновало ему тогда всего-то третье лето.
От коня терпко и сильно пахло, так же терпко пахло от седла — свежей тиснёной кожей. Конская спина раскачивалась, княжич до боли сжимал кулаки, удерживая ставшие вдруг скользкими поводья. А потом, когда он уже совсем падал из седла, и не мог поймать слабой ногой стремя, его вдруг подхватили чьи-то сильные руки, пахнуло нагретым на солнце железом, улыбнулись белые зубы в светлых усах.
— Добро, княжич! Добро! — прогудел голос над головой.
— Вот, Вышата Остромирич! — отцов голос был отчего-то невесел. — Возьмёшься ли сына моего в войских науках наставлять? И в прочих иных?
И ещё виделись мамины глаза, отчего-то заплаканные.
— Чего же и не взяться, княже Владимир Ярославич? — весело отозвался тот же голос. — Да не сумуй, господине! Витязем будет сын твой!
Так помнилось, словно вчера всё это было.
И молодой кметь, только что договоривший, смолкший и чуть недоумённо глядящий на князя, вдруг показался Ростиславу знакомым.
Похожим на пестуна Вышату.
— Постой… — в лёгком замешательстве сказал Ростислав, словно это было сейчас самым важным. — Ты… ты ведь сын Вышаты?! Ян!
— Не Ян, — поправил кметь. — Верно, княже, сын я боярину, только не Ян. Путятой меня кличут.
Ростислав Владимирич коротко кивнул, довольный своей верной памятью.
— Я, княже, тебя тоже помню, — с лёгкой выхвалой сказал кметь. Сам он был младше Ростислава лет на пять, потому князь его не сразу и вспомнил.
С Яном же Вышатичем они вместе гоняли голубей семь лет — до тех пор, пока не умерли сначала отец Ростислава, Владимир, а после и дед — великий князь Ярослав Владимирич. Новый же великий князь, дядька Изяслав отвёл Ростиславу ростовский стол. Тогда и разошлись пути пестуна и воспитанника. Вышата остался в Новгороде, не посмев нарушить волю посадника Остромира. Они долго спорили, но отцова воля перевесила — посаднику был нужен помощник в Новгороде. А новым наставником стал гридень Славята, старшой отцовской дружины. И оставался при князе до сих пор.
— И когда же будет твой отец? — князь улыбнулся всё приветливее, что было для него совсем нетрудно — петухи на душе пели всё громче.
— Да должно быть в город уже въезжает, — простодушно развёл руками Путята.
Ростислав послушно поворачивался, поднимал руки и наклонял голову, помогая холопам облачать его в праздничное одеяние. Шитая золотом голубая чуга предназначалась не только для встречи беглого новогородского воеводы — для обедни.
Пасха.
Вышата и Порей на обедню успевали тоже — не было только времени им и их домочадцам с дороги в бане попариться. Ну да к богу можно в любом виде, он простит, а баня — это и после обедни успеется.
Князь набросил на плечи алое корзно, надел на голову шапку с красным верхом, и в этот миг со двора донёсся гам людских голосов и ржание коней.
Вышата и Порей прибыли.
Слуга просунул голову в полуотворённую дверь — вот как раз чего-чего, а ромейского напыщенного церемониала при дворе Ростислава не водилось — не с чего было. Нравы при волынском дворе были простые. Простые, но строгие.
— Звать ли, княже? — спросил слуга с достойным отстоянием.
— Зови, — отозвался князь, поворачиваясь к двери.
В сенях гулко отдались шаги, еле слышно скрипнула половица (князь чуть поморщился — сколько раз говорил челяди нерадивой сменить половицу), и в распахнутой двери возник рослый муж в дорожной сряде, всё ещё запылённый, хотя уже и умытый — на бороде ещё виднелись непросохшие дорожки воды.
Вышата Остромирич.
— Гой еси, Ростиславе Владимирич, — довольно улыбнулся беглый новогородский воевода.
Князь, тоже довольный, распахнул руки — обняться.
— Такие дела, княже Ростислав Владимирич, — вздохнул Вышата — колыхнулись огоньки на светцах.
Уже была и обедня и баня, уже был и торжественный общий пир для волынской знати и Ростиславлей дружины. Уже и домочадцы Вышатины спали, разместясь на первых порах в княжьем тереме. А князь и двое беглых воевод всё говорили. В терему их было четверо — сам князь, братья Остромиричи и гридень Славята, старшой Ростиславлей дружины, молча и умно поблёскивающий глазами из тёмного угла.
Славята молчал.
— Да, — вздохнул князь. — Круто солят Ярославичи. Да так, что бояре — и те от них бегут.