Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев
Шрифт:
Не утерпел, уколол-таки князь воеводу. Любя уколол, в шутку, а всё одно — обидно!
У Вышаты на челюсти вспухли желваки, а простодушный Порей только захохотал, толкнув брата локтем в бок. Но стерпел боярин шутку от князя своего. Сжал зубы. Загнал куда-то в глубину рвущуюся неожиданную обиду.
Ростислав уже знал всё.
Род Остромира семь десятков лет стоял у кормила власти в Новгороде. Вскоре после кровавого и огненного новогородского крещения посадничья степень и тысяцкое в Новгороде досталось Добрыне, пестуну Владимира Святославича. Князь-креститель сохранял тысяцкое и посадничье за своим воспитателем, но после смерти Добрыни посадил на новгородский стол своего сына Вышеслава. Тысяцкое же перешло к сыну Добрыни, Коснятину.
Так и повелось — если не посадничье, то тысяцкое всё время было в руках Добрыниного рода. Вышеслава сменил Ярослав, потом случилась Великая Замятня — война Ярослава со Святополком, Ярослав захватил великий стол и посадником стал Коснятин. После смерти Коснятина на новогородский стол Ярослав посадил Владимира, Ростиславля отца. А по смерти Владимира посадником стал Остромир Коснятич.
Четыре года тому новый великий князь, Изяслав Ярославич утвердил на новогородском столе своего старшего сына — уже установился обычай. Остромир удержал тысяцкое. Вышата твёрдо надеялся получить вслед за отцом, тысяцкое, а то и посадничье, уверенно готовился воспринять власть над огромным и сильным городом, уже обогнавшим иные города Северной Руси и даже саму Ладогу. Потому и поддался Вышата на отцовы уговоры и не поехал с князем Ростиславом в Ростов. Но прошлой осенью тысяцкий Остромир погиб в походе на чудь, а князь Мстислав Изяславич, которому давно уже не нравилась огромная власть Добрыничей, настоял на вече передать тысяцкое иному городовому боярину. Да ещё и прибавил — вы-де, Добрыничи, не коренные новогородцы… Недовольных власть хоть тысяцкого хоть посадника всегда в городе хоть отбавляй, так и у Мстислава сторонники нашлись. И утекло тысяцкое из рук Добрыничей.
Тогда и глянул Вышата в сторону Волыни, и вспомнил про того, у кого пестуном был.
— Я ведь сначала думал, наставниче, что вровень с ними стал. Как дядя Вячеслав умер, Ярославичи меня во Владимире усадили, с Ростова свели. Почётный стол, только вот княжество — маловато. Я мнил — ладно, до времени. А потом дядя Игорь умер. Мне за ним смоленский стол надлежал. Ан нет — в Смоленске сейчас сыновец мой сидит, Ярополк Изяславич. Ну и где же я им ровня?!
Теперь молчал Вышата. Слушал, изредка отпивая сбитень, и поглаживая короткую бороду.
— Придёт день — они меня и с Владимира сгонят! — Ростислав стукнул кулаком по столу — подпрыгнули каповые чаши, плеснул на скатерть ядрёный хлебный квас. Вину и мёдам не было сегодня места на княжьем столе, разговор взаболь, без капли хмельного. — Кому-нибудь из сыновей их стол занадобится, Мономаху там, альбо Ольгу, и — будь добр, извини-подвинься, князь-изгой.
— То верно, княже, — разомкнул, наконец, губы Вышата Остромирич. Горячность молодого (по двадцать шестой весне всего) князя ему нравилась.
— Кто дал им такое право?! — горячо выкрикнул князь, потрясая кулаком. — Мой отец князем был, не хуже их самих!
— Лествичное право, вишь… — осторожно сказал Вышата. — На великом столе не был отец твой…
— То право они сами и измыслили! — бешено отверг Ростислав, ожёг боярина и гридня взглядом.
— Эх, Владимир Ярославич, Владимир Ярославич… — вздохнул Порей. — И чего было хоть бы лет на пять на свете подзадержаться…
И впрямь. Владимир Ярославич, старший сын Ярослава Владимирича, ныне уж покойного великого князя, умер всего тридцати двух лет от роду. А спроста ли умер-то? — подумалось вдруг дурно Ростиславу. Он мотнул головой, отгоняя дурную мысль.
А сейчас — и впрямь, как бы со стола не согнали, если чего…
— Так чего же ты ждёшь, княже? — глянул умно исподлобья Вышата. — Бейся за то, чего хочешь! Хочешь Чернигова — бейся за Чернигов! Хочешь Киева — за Киев!
— Киев мне без надобности, пусть там Изяслав сидит, если он старший в роду, — задумчиво сказал князь, щуря глаза на огонёк свечи.
— Старший в роду — князь Судислав, — осторожно сказал Славята, подав, наконец, голос.
— Судислав постригся, а чернецу власти нет! — решительно отверг князь. — Потому и говорю — пусть сидит на Киеве Изяслав! А вот княжество округлить…
— Верно, княже, — всё так же спокойно возразил боярин. — А я тебе лакомый кусок скажу…
— Какой же? — Ростислав поднял брови.
— Тьмуторокань.
Название города прозвучало, словно что-то загадочное, как сказка о дальних краях — так и повеяло пылью дорог, росными утренними травами, розовым рассветным туманом над прибрежными скалами.
— Тьмуторокань? — медленно переспросил Ростислав.
Вышата вновь степенно отпил из серебряного кубка.
— Там, в Тьмуторокани, сила большая. Дураки думают, что это так, клок земли у чёрта на рогах, — боярин мечтательно прищурился. — Море. Торговля. Тьмуторокань немало стоит. Святослав с Глебом сами не до конца понимают, какое сокровище им в руки досталось.
Порей задумчиво щипал ус, хмурил бровь.
— Тьмуторокань далековато, — обронил словно бы невзначай.
— Нам ли бояться дальних походов? — горделиво бросил Вышата, и Порей, спохватясь, подтвердил:
— И то верно, княже!
— А ещё там вои… — сказал вдруг Славята, сузив глаза. — Кубанские да донские русичи, небось, до сей поры Мстислава Удалого не забыли, а?
— Ты на него здорово похож, княже, — заметил Вышата, словно бы мимоходом.
— Говорят так, — задумчиво обронил князь.
— Верно говорят, — коротко усмехнулся боярин. — А если нравом, так по мне — и вовсе не отличишь.
— Ай знал его? — оживился Ростислав.
— Было, — подтвердил Вышата и смолк, словно вспоминая былые годы.
Однако князь уже думал об ином.
— За Ярославичами сила. Их самих трое, да ещё Мстислав Изяславич, и Владимир Мономах. И Глеб Тьмутороканский. И иные — Ольг, Святополк…
— Их-то много, да все поврозь, — усмехнулся новогородец. — Святослав с Изяславом всё старшинства не поделят, а Всеволод — себе на уме. Да и им же самим будет лучше, если на Тьмуторокани сильный князь сядет — тогда они с тобой вместе половцев прижать смогут.
— Далеко глядишь, — задумчиво сказал князь.
Где-то капала вода. Размеренно, неторопливо, глухо отзываясь в тесных сенях, капли равнодушно долбили тёсаный пол.
Кровля протекла, — подумал высокий костистый старик тожне с равнодушием. Покосился в сторону отворённой двери, но не шевельнулся. — Осень.
Снаружи, видимо, шёл дождь. В монашьей тесной келье окон не было, тускло горел светец. Да и для чего монаху в келье окно? Днём свет в келье не нужен, день чернец должен проводить в трудах и молитве, а для вечера есть лучины и светцы.