Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды
Шрифт:
Плесковские сбеги, собранные сразу с нескольких весей, жили в наскоро отрытых полуземлянках. Зимой Краса сильно опасалась, что к весне в полуземлянки подойдёт вода (не Росьская земля, не Киева, в кривских-то болотинах в таком жилье мало кто и живёт, если не сказать — не живёт вовсе), но молчала. В конце концов, для того, чтоб об этом думать, есть мужики… тем более, что жить всё одно больше негде.
Мужики были. Мало, но были. Денсятка полтора с восьми-то плесковских весей насобиралось. Старшим все молча признавали
Вода не подошла. На совесть постарались и свои мужики, и полоцкие кмети, которых присылал Бронибор Гюрятич на помощь сбегам — строить жильё. Новая весь так и называлась теперь — Сбегова. Сами сбеги сначала покривились, слыша такое назвище, да никуда не денешься — раз уж сбеги, так уж сбеги… никуда не денешься…
Улыба чуть коснулась её плеча.
Она улыбалась теперь гораздо реже, чем до того разора, хотя и отошла от печали быстрее, чем Краса.
— Что, Улыбушка? — девушка подняла голову. Вставать не хотелось. Все суставы и кости болели, словно она вчера ворочала каменья и не выспалась… Хотя спалось Красе и впрямь плохо.
Девчонка припала щекой к плечу старшей подруги. До разорения подругами они не были, хоть и водилась Улыба с младшим братом Красы, а вот теперь — на тебе.
— Краса…
— Чего? — бросила Краса чуть раздражённо — сегодня даже Улыбу видеть не хотелось.
— А я сегодня во сне Буса видела…
— И чего — живой? — почти равнодушно спросила Краса, потом вдруг вздрогнула, словно просыпаясь. — Постой… Буса?! Нашего, что ли?
— Ну да, — нетерпеливо ответила Улыба, чуть притопывая даже ногой.
— Расскажи, — попросила Краса, почти заворожённо глядя на девчонку.
В тумане что-то шевелилось, жило. Улыба пугливо покосилась и это что-то, словно только того и ждало, мгновенно стало ближе, с тонким шелестом выступило из тумана.
Человек.
А вернее, мальчишка, примерно её лет.
И почти тут же Улыба его узнала.
Бус.
Бус Белоголовый.
Одет Бус был совсем не так, каким привыкла его видеть Улыба раньше, ещё ДО разорения. Намного беднее, чем подобало бы сыну единственного корчмаря на дороге из Плескова и Новгорода в Полоцк, хотя и не сказать, что вовсе в обносках.
— Бус, — позвала она нерешительно.
Он не ответил. Казалось, он её не видел — глядел куда-то в сторону, словно чего-то ожидал.
— Бу-ус, — протянула она зовуще. — Белоголовый.
Мальчишка вздрогнул, словно очнувшись.
— Улыба?! — теперь и он её узнал.
— Ты живой? — спросила глупо.
Конечно, живой. В вырии так бедно одетых не бывает, в вырии все одеты богато.
— На самом деле я это только сейчас так подумала, а тогда, во сне, просто знала, — пояснила Улыба, и Краса согласно кивнула — во сне и не такое порой знаешь, чему после дивишься — откуда, мол, ведал? А ниоткуда — знал, и всё тут.
— Живой, живой, — почти весело ответил Бус. — Не убили меня. Ранили только, и всего-то.
— Ну и где ты сейчас? — выдохнула девчонка. Откуда-то из глубины души так и рвалось крикнуть — соскучилась по тебе.
Смолчала.
Даже во сне постеснялась.
Впрочем, она ещё не понимала, что это сон.
Он тоже не ответил. Сказал только:
— Увидимся ещё, Улыбушка, — так и сказал "Улыбушка", хоть и не звал её так никогда. — Верь.
— Когда?
Туман вдруг медленно зашевелился, начал сгущаться, окутывая и Буса, и Улыбу.
— Скоро, — сказал Бус, исчезая в тумане. — Скоро, Улыба, верь!..
И пропал.
— А непростой твой сон, — задумчиво сказала Краса, даже повеселев. Ещё бы не повеселеть — про брата узнала, что живой! Снам Краса, как и не только она одна, как и любой человек на Руси, верила.
К запаху дыма примешался запах свежей квашни — заводили тесто — и запахи трав и сушёных ягод. Тесто затевалось не простое, а праздничное… и с чего бы? — подумалось девушке.
— Пироги с чего? — она покосилась на Улыбу — уж девчонка-то знает. Эвон и почёлок вышитый нацепила, и поясок с кисточками шерстяными, и понёва праздничная, с вышивкой.
— Сегодня Летава придёт, — торжественно сообщила Улыба.
— Какая ещё Летава? — не поняла Краса. Она ощущала себя так, словно только что пробудилась от долгого сна. Ходила, говорила, ела, делала всю необходимую в роду девичью работу — и всё, как во сне. Ничего опричь не слыша и не видя.
— Ну Летава, ведунья здешняя, не слыхала, что ли? — удивлённо сказала девчонка.
— А!
Краса вспомнила!
На днях Славута и впрямь поминал какую-то ведунью, которая сильнее многих иных.
Про что же говорили-то, дай, Макоше, памяти?
Мужики часто ворчали, что живётся здесь трудно, невзирая даже и на данную им от князя Всеслава леготу, невзирая на помощь, оказанную полоцким тысяцким Бронибором. Славута увещевал изо всех сил — и про разорение прошлогоднее напомнил, и про продати боярские, и про то, что Крамарь-боярич, спасая их, кучу плесковских кметей побил…
Мужики упрямо бормотали своё, уставя взгляды в землю — про родные места, про могилы отцовы и дедовы, и прадедни…
Тогда и вспылил Славута, и сказал:
— Ладно, мужики. Если так вам хочется — я вам ведунью позову, пусть погадает! Может, хоть тогда поверите!
И вот эта ведунья должна была прийти сегодня.
Однако же вставать было нужно — и так Красе постоянно казалось, что глядят на неё косо. Возможно, так оно и было… а возможно ей казалось… Красе не хотелось вникать — очень надо. В конце концов, как сказал тот новогородский боярин — она не виновата. Но на душе всё равно было погано…