Деды
Шрифт:
В кармане у него оставался всего-навсего единственный и последний его заветный червонец.
"Мать-покойница благословляла на счастье либо на крайний черный день… Вот он и пришел, этот черный! – думалось Черепову. – Как же теперь обернешься, да и много ли на такую сумму сделаешь?! Тулупишко да кенги [255] где-нибудь на попутном базаре купишь, коли дозволят, а на иное что и не хватит. Да пока купишь-то, ночью мороз ой-ой какой проберет… Смерть!.. Уж и теперь ветер до костей пронимает… Жутко!"
255
К'eнги –
А бодрая лошадь меж тем все мчит и мчит по улицам легкие сани, и с каждым шагом все ближе и ближе к Петропавловской крепости, и прохожие все так же торопливо и смятенно спешат с глубоким поклоном обнажать свои головы.
"Господи! – думает Черепов. – Если бы была хоть какая-нибудь возможность заговорить, объяснить ему, как и почему это так случилось… Если бы он мог узнать все как есть и какие мои побуждения были… Да нет! Это невозможно!.. Нечего и думать пустое… Твоя, Господи, воля святая, будь что будет! Видно, уж судьба такая на роду мне написана. Нечего, значит, и жалеть себя!"
И, думая таким образом, вдруг заметил Черепов на дощатых мостках какого-то дряхлого и больного старика нищего, очевидно отставного солдата, который, ковыляя на костыле и протягивая к прохожим руку, дрожал от холода и кутался кое-как в скудные и рваные лохмотья форменной епанечки.
"Я-то еще хоть молод и бодр, а вот этому каково! Может, семья с голоду да холоду помирает", – мелькнуло в уме Черепова, и сердце его сжалось от боли и сострадания при этой мысли.
И вдруг, по первому порыву сердца, почти не отдавая себе отчета, что делает и какие, еще более страшные последствия могут из этого выйти, Черепов повелительно крикнул царскому кучеру:
– Стой!.. Остановись на минуту!
Кучер по привычке, почти машинально придержал вожжи и в недоумении, одновременно с удивленным государем, оглянулся.
Лошадь остановилась.
Черепов соскочил с запяток, подошел к нищему, полез в свой карман и, вынув заветный червонец, сунул его в дрожащую руку калеки.
– Дай тебе Господи… Спаси тебя Мать Пресвятая Богородица! – зашамкал, крестясь, вослед ему несчастный.
– Пошел! – крикнул кучеру Черепов, спешно вскочив на запятки.
Лошадь снова помчалась.
Прошла минута – Павел не обронил ни единого слова. Прошла еще минута.
– А какой на тебе чин, братец? – вдруг обернул он искоса лицо свое на Черепова.
– Рядовой, ваше императорское величество, – отвечал тот.
– Рядовой?… Ошибаешься, братец, не рядовой, а унтер-офицер.
– Унтер-офицер, ваше императорское величество!
– То-то!
Едут далее. Переехали по льду через Неву. Вот и Иоанновские ворота Петропавловской крепости.
Черепов недоумевает: "Что ж это, в самом деле, значит и как объяснить себе? – произвел в унтер-офицеры, а все-таки везет в крепость".
Перед самым въездом в ворота государь опять искоса повернул к нему лицо свое:
– Какой на тебе чин, сударь?
– Унтер-офицер, ваше императорское величество!
– Неправда, сударь, – корнет.
– Корнет, ваше величество! – подтвердил Черепов, все более и более приходя в недоумение и не зная, чем-то еще все это разрешится на главной гауптвахте, внутри крепости.
Он испытывал нечто похожее на внутреннее ощущение утопающего человека, которому кажется, что уж он совсем погиб, тонет окончательно, захлебывается, – и вдруг какая-то счастливая волна опять выносит его на поверхность, опять он видит на мгновение людей и небо и дышит воздухом, и вот кидают ему с берега спасательную веревку, он уже ловит ее руками, радостная надежда оживает в его душе, но он еще боится верить своему спасению: а вдруг капризный вихрь вырвет у него из рук эту веревку, вдруг новая волна опять окунет его в бездну…
Но – слава богу! – крепость проехали благополучно. Государь не остановился ни пред главной гауптвахтой, ни у подъезда комендантского дома; а при выезде из тех ворот, что мимо кронверка [256] ведут на Петербургскую сторону, опять обратился к Черепову:
– Господин офицер, какой ваш чин?
– Корнет, ваше императорское величество.
– Ан нет, не корнет, – поручик, сударь.
– Поручик, ваше величество.
– То-то.
Едут далее, по Петербургской стороне, мимо церкви Николы Мокрого, на Тучков мост выезжают.
256
Кронв'eрк – большая наружная пристройка к крепости из двух бастионов и двух крыльев (нем.).
– А каков ваш чин, господин офицер? – снова раздался голос государя, но уже на этот раз заметно повеселевший.
– Поручик, ваше величество.
– Гм… Поручик… Неправда, сударь, чина своего не знаете! Штабс-ротмистр, а не поручик!
– Так точно, ваше императорское величество.
– Что такое: "так точно"?!
И в этом последнем вопросе в голосе государя вдруг проявилась какая-то суровая нотка, от которой дрогнуло сердце Черепова и холодные мураши по спине побежали.
– Что – "так точно", сударь? – я вас спрашиваю! – еще строже повысил свой тон император. – Что чина своего не знаете, это, что ли, "так точно"?
– Никак нет, ваше величество, я говорю: так точно, что я штабс-ротмистр.
– Ага, то-то, сударь!
"Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Вынеси счастливо, Мати Пресвятая Богородица!" – мысленно молится Черепов, дрожа от холода на запятках. А санки меж тем мчатся по Малому проспекту Васильевского острова и приближаются к Чекушам, к тому месту, где обыкновенно устраивается съезд на зимнюю дорогу в Кронштадт, проложенную по льду так называемой Маркизовой лужи. Тут стояла гауптвахта и при ней унтер-офицерский караул. Прохожих на этом пустыре почти не попадалось. На горизонте за взморьем, сквозь пустые тучи, начинали пробиваться рдеющие полосы заката, обещая на завтра мороз и ветер. Бодрый рысак наконец устал и запотел. Пар валил от него клубами. Чтобы дать передохнуть лошади, государь приказал кучеру пустить ее шагом и повернулся к Черепову.
– Господин офицер, скажите мне чин ваш?
– Штабс-ротмистр, ваше императорское величество.
– Ан вот и неправда, сударь! Ротмистр!
– Ротмистр, ваше императорское величество! – бойко подхватил Черепов.
– То-то же, сударь, знайте! – кивнул ему государь с милостивой улыбкой. – Ну, скажите же мне, господин ротмистр, – продолжал он, – как могло таковое случиться, что вы позволили себе показаться на улице без оружия?
Черепов с полной откровенностью стал рассказывать, как было дело, как он после развода зашел с несколькими товарищами позавтракать к Юге, как после нескольких бутылок началась игра, как он проигрался в пух и, вспомня любимую особу, вздумал поставить на ее счастье, на бубновую даму, свой последний заветный червонец и как в это самое время явился графский вестовой с запиской.