Delirium/Делириум
Шрифт:
Океан за буйками окрашивается в тёмный пурпур, на волнах вскипают белые барашки. Правила запрещают заплывать за буйки. Там, за ними — острова и обзорные площадки, а потом — открытый океан; океан, за которым — конец цивилизации, там царство Заразы и страха. Но в эти мгновения я фантазирую о том, как было бы здорово поднырнуть под трос и уплыть в открытое море.
Слева от нас на берегу можно различить ярко-белый силуэт лабораторного комплекса, а за ним, вдалеке — Старый Порт, со всеми его молами и причалами, похожими на гигантских деревянных сороконожек. Справа — мост Тьюки, на котором расположена целая
Алекс перехватывает мой взгляд.
— Красиво, правда? — спрашивает он.
Мост испещрён серо-зелёными пятнами, покрыт потёками ржавчины и водорослями. Похоже даже, что он слегка кренится под ветром.
Я морщу нос:
— Э... Он, кажется, совсем сгнил. Моя сестра говорит, что в один прекрасный день он просто обвалится прямо в океан.
— Да нет! — смеётся Алекс. — Я не о мосте. — Он слегка вздёргивает подбородок, словно указывая: — Я о том, что за мостом. — Пауза длиной в десятую долю секунды. — Я имею в виду Дебри.
За мостом Тьюки лежит северная граница, тянущаяся вдоль дальнего берега Бэк Коув. Пока мы стоим и смотрим туда, на пограничных заставах один за другим вспыхивают огни, сияя на фоне потемневшего неба. Знак, что уже поздно и пора возвращаться домой. Но я никак не могу заставить себя уйти отсюда, даже несмотря на то, что вода вокруг начинает пузыриться и завихряться — идёт прилив. За мостом пышная зелёная полоса Дебрей волнуется под ветром, словно живая, постоянно меняющаяся стена. Этот зелёный клин отделяет Портленд от Ярмута. Отсюда нам видна только его часть — дикое и пустое место, ни огней, ни лодок, ни зданий, непроницаемо тёмное и странное. Но мне известно: Дебри тянутся на мили и мили, через всю страну, от океана до океана, словно чудовище, объявшее своими щупальцами весь цивилизованный мир.
Может, из-за наших гонок по океанскому дну, может, из-за моей победы над Алексом, а может, из-за того, что он, слушая рассказ о моей маме, не осудил ни меня, ни моих родных, но беззаботность и счастье переполняют меня, и я чувствую, что могу рассказать Алексу что угодно и спросить о чём угодно. И я говорю:
— Хочешь секрет? — И не дожидаясь ответа, доверительно и беззаботно продолжаю: — Я много думала о них. О Дебрях, то есть, и как оно всё там... Об Изгоях — интересно, они на самом деле существуют? — Уголком глаза замечаю, что он слегка вздрогнул, и продолжаю: — Иногда мне казалось... Иногда я представляла себе, что моя мама не умерла, понимаешь? Что она убежала в Дебри. Это, конечно, тоже плохо, очень плохо, но... Просто я, наверно, не хотела, чтобы она ушла навсегда. Лучше было представлять себе, что она где-то там, живёт, поёт... — Я внезапно останавливаюсь и встряхиваю головой, поражаясь, до чего легко мне исповедоваться перед Алексом. — А как насчёт тебя? — спрашиваю я его.
— Что насчёт меня?
Алекс смотрит на меня с выражением, которое я не берусь определить. Словно я нанесла ему рану, или почти нанесла. Очень странно.
— Ты в детстве когда-нибудь мечтал о том, чтобы убежать в Дебри? Просто так, я имею в виду, для смеха? Ну, вроде как игра такая?
Алекс прищуривается и отводит взгляд в сторону.
— Да, конечно. Очень много думал. — Он протягивает руку к буйку и шлёпает его блестящий пластмассовый
Я смотрю на него во все глаза. Таких и слов-то нынче ни от кого не услышишь: «свобода», «простор»... Старые слова. Забытые.
— До сих пор? Даже после этого?
Не думая о том, что делаю, я дотрагиваюсь пальцем до треугольного шрама на его шее.
Он отдёргивает голову, словно я его обожгла, и я роняю руку, чувствуя себя полной идиоткой.
— Лина... — говорит он, причём так странно: словно от моего имени у него кисло во рту, словно это слово так и хочется выплюнуть.
Да, да, знаю — нельзя было так к нему прикасаться. Я нарушила установленные границы, и сейчас он напомнит мне о них — о том, что это значит — быть Неисцелённым. Кажется, я умру от унижения, если он начнёт читать мне нотации, так что, чтобы как-то прикрыть испытываемую мной неловкость, я принимаюсь молоть языком:
— Большинство Исцелённых о таких вещах не думают; Кэрол — это моя тётя — она всегда говорит: это пустая трата времени; она всегда говорит: там ничего нет, кроме зверей, и голой земли, и всяких букашек; что все разговоры об Изгоях — это детский лепет; она говорит: верить в существование Изгоев — то же самое, что верить в существование волков-оборотней и вампиров; ты же знаешь, люди говорят, что в Дебрях водятся вампиры?..
Алекс улыбается, но его улыбка похожа на гримасу.
— Лина, я должен тебе что-то сказать. — Его голос звучит немного громче, но что-то во мне сопротивляется, я боюсь позволить ему говорить.
Теперь я совершенно не в силах остановиться, меня несёт:
— Это больно? Процедура я имею в виду моя сестра говорит что пустяки они накачивают тебя таким количеством обезболивающего но моя кузина Марсия говорила что хуже этого ничего не может быть это хуже чем рожать хотя своего второго ребёнка она рожала что-то около пятнадцати часов...
Я останавливаюсь на полном скаку, краснею, мысленно кляну себя на чём свет стоит за то, что беседа приняла такой нелепый оборот. Вот бы отмотать назад, до вчерашней вечеринки, до того момента, когда с моими мозгами приключился полный затор — похоже, тогда они застопорились, как будто решили сберечь весь накопившийся в них мусор на случай словесного поноса.
— Я не боюсь! — чуть ли не выкрикиваю я, потому что Алекс открывает рот, намереваясь заговорить. В отчаянии пытаюсь как-то спасти положение. — Моя Процедура уже на подходе. Шестьдесят дней. Вот глупость-то, а? В смысле — что я считаю дни. Но я уже не могу больше ждать, вся извелась...
— Лина! — говорит Алекс, на этот раз ещё громче и строже, и я трезвею.
Он оборачивается ко мне — теперь мы лицом к лицу. В этот момент мои кроссовки отлипают ото дна, и я ощущаю, как волна плещет мне в затылок. Прилив. Причём мощный и быстрый.
А Алекс продолжает:
— Послушай меня. Я не тот... Я не тот, за кого ты меня принимаешь.
Я с трудом удерживаюсь на ногах: неизвестно откуда взявшиеся течения пытаются утащить меня за собой. Так всегда кажется: отлив медленный, еле тащится, зато прилив — глазом моргнуть не успеешь.