Дело Аляски Сандерс
Шрифт:
– Красивые часы, – сказал я.
– Были брата. Да его и остаются.
– Твой брат умер?
– Сидит, – наконец призналась она. – Уже одиннадцать лет. Неохота про это говорить. Хочешь мороженого?
Она явно уклонялась от разговора. Надо было завоевать ее доверие. Она очень мне нравилась, внушала уважение, и меня огорчало, что я с ней не вполне откровенен. Но как ей объяснить? Как рассказать про все эти невероятные совпадения: про Хелен Гэхаловуд, про анонимное письмо, про Николаса Казински, про расследование, которое я угодливо провел,
Я решил не говорить ничего. Мы пошли купили мороженое на главной улице, в “Дир кап айс крим”, и расстались в час ночи, обменявшись телефонами и более чем дружеским объятием.
Я вернулся в отель, который находился в двух шагах, открыл дверь номера и увидел на столе коробочку. На ней было написано мое имя. Я вгляделся в почерк, и у меня заколотилось сердце. Это было невозможно.
Я открыл посылку. Внутри лежала маленькая статуэтка чайки, вроде той, что я видел в бывшем столе Гарри Квеберта в университете Берроуза. И записка:
Только не вздумайте преподавать в Берроузе.
Я был потрясен: Гарри заходил сюда. Как он узнал? Я подошел к окну. Мне показалось, что на улице я увидел чей-то силуэт.
Я выскочил из номера и через две ступеньки скатился по лестнице – надо попытаться его нагнать.
Зимой 2008 года, за несколько месяцев до дела Гарри Квеберта и примерно за два года до событий, которым посвящена эта книга, на меня напал ужасающий писательский ступор, страх белого листа. В надежде вновь обрести вдохновение я провел несколько недель у Гарри Квеберта.
Глава 12
С Гарри Квебертом
Аврора, штат Нью-Гэмпшир
29 февраля 2008 года
Прошло девятнадцать дней с тех пор, как я поселился у Гарри, в его величавом доме на берегу океана. Девятнадцать дней я тщетно пытался сколотить сюжет нового романа, но не в силах был написать первую строчку. По договору я был обязан представить рукопись в конце июня; издатель, Рой Барнаски, грозился подать на меня в суд, если я не уложусь в срок.
Большую часть времени я сидел в кабинете Гарри на первом этаже. В то утро я в отчаянии глядел на стопку белых листов, лежавшую передо мной. Причем атмосфера как нельзя лучше располагала писать: фоном звучала “Каста Дива” в исполнении Каллас, а за окном мягко, умиротворяюще падал снег.
На цыпочках, стараясь не произвести ни звука, вошел Гарри и поставил передо мной чашку с дымящимся кофе и пирожное.
– Не стесняйтесь, – сказал я с убитым видом, – я ровным счетом ничего не делаю.
– Тогда попробуйте мои маффины! – весело воскликнул он. – Прямо из духовки. Просто отпад.
– Я и так уже отпал и лежу, – возразил я.
– Ох,
– Вот как?
– У нас с вами 29 февраля. День настолько редкий, что вообще непонятно, как он попадает в календарь. В сущности, это день, которого нет. Так пользуйтесь, отвлекитесь немного! Хотите, покатаемся на лыжах? Вам станет полегче.
– Спасибо, нет.
– Может, посмотрим кино, классику? Очень стимулирует вдохновение. Разожжем огонь, пропустим по несколько чашек кофе с капелькой виски?
– А потом что?.. Поцелуемся?
– Маркус, вы сегодня решительно какой-то кусачий! Ну хоть пройдитесь немножко по пляжу, голову проветрите.
Закутавшись в пальто, мы шагали по берегу. Воздух был морозный, но это было даже приятно. Снег теперь валил стеной. Настал час отлива, и везде, откуда отступил океан, толклись тучи крикливых чаек. Гарри взял с собой железную коробку с выбитой надписью “На память о Рокленде, Мэн”, в которой хранил засохший хлеб для птиц, и разбрасывал его, пока мы шли по влажному песку.
– Почему вы с таким упорством кормите чаек? – спросил я.
– Однажды я дал обещание. А обещания надо выполнять. На самом деле я не особо люблю чаек. Шумные птицы и ленивые. Растаскивают мусорные баки и свалки или летят за рыбацким кораблем и воруют рыбу. Чайка – птица, не желающая преодолевать трудности. Это мне кое-кого напоминает.
– Это вы на меня намекаете? – слегка обиженно спросил я.
– Нет, на себя. Но вы не поймете. Пока еще нет.
В тот момент я, разумеется, не понял смысла его слов. И даже представить себе не мог, что мне откроется несколько месяцев спустя.
Мы немного помолчали. Потом Гарри вдруг спросил:
– Знаете, Маркус, я очень рад, что вы какое-то время у меня поживете. Но зачем вы приехали в Аврору?
– Надеялся найти вдохновение, – ответил я; мне казалось, что это очевидно.
– Думаете, у меня где-то хранится волшебная шкатулка?
– Думал, что сумею наконец начать писать. Что смена обстановки пойдет мне на пользу.
– Но вы никогда по-настоящему не писали в Авроре… Почему не вернуться туда, где вы написали “Г как Гольдштейн”?
– К родителям? Я пробовал, это невозможно. Мать меня достала.
– По-моему, Маркус, вы приехали в надежде, что вам в клюв упадет что-нибудь готовенькое. В сущности, вы повели себя как чайка. А вам надо быть перелетной птицей!
– То есть?
– Перелетные птицы – это птицы, которые повинуются инстинкту. Они не ждут пассивно, а действуют на опережение.
– Простите, Гарри, но я не уверен, что понимаю вас.
– Найдите собственный мир, Маркус! Найдите себе место, ваше место, где писать. У родителей его быть уже не может, вы большой мальчик. У меня – тоже, вы теперь самостоятельный писатель. Вы больше не юный Маркус, вы Гольдман, вас признали как автора. Примите свой успех, примите себя самого, если хотите выбраться из кризиса чистого листа.