Дело Габриэля Тироша
Шрифт:
Оба они погибли смертью, которая им не раз виделась во снах. Аарон был разорван в клочья, когда командовал минированием железной дороги, по которой должен был проехать известный своей активностью батальон британцев, Рассказали мне, что он взял на себя то, что мог приказать сделать другим, прикрепил своими руками мину к железным шпалам. По сей день мне не известно, взорвалась ли мина в его руках, или пуля попала в него, и он взлетел в небо. Более точно я знал, как погиб Дан в войне за Независимость.
Рота, которой он командовал, оказалась в тяжелейшем положении, когда из села Дарб-А-Шамс, которое, по данным офицера разведки, было пустым, оставленным жителями, внезапно вышли бронетранспортеры врага и повели сокрушительный огонь по шеренгам пехотинцев. В результате этого обстрела сразу же погибла треть подразделения. Чтобы спасти оставшихся в живых, надо было их увести
Но тут волны вражеских войск достигли одинокого пулеметчика, излив на него всю свою ярость.
4
Теперь я хочу, в конце концов, сказать о Дане то, что намеревался давно сказать. Пока он был жив и действовал на этих страницах, я не мог собраться духом, чтобы высказать ему это. Дан ненавидел то, что я собираюсь сказать о нем! Дан ужасно не любил прославления в любой форме! Мое отношение к этому несколько иное. Я не могу скрывать то, что в моем сердце.
Ицхак Гурвиц, отец Дана, вначале был простым сантехником, в ведении которого были все испорченные краны квартала Эйн-Акерем, и владения его охватывали все засоренные стоки в квартирах и все солнечные бойлеры на крышах. Под черепицами, красными или серыми, тех крыш, у жестяных бочек, прошла значительная часть детства Дана, который забирался туда с отцом и помогал ему в починке испорченных бойлеров. С самых ранних лет он натренировал свои пальцы в умении ввинчивания, сварки, сгибания и выпрямления труб, и нечто от звуков и жесткости металла вошло в его душу. Он ощупывал железо и свинец, олово и медь, как другие щупают мох и мех, с приятием и любовью. Он любил серое железо, и оно отвечало ему дружелюбным звучанием и фейерверком искр. Затем маленький мастеровой семьи Гурвиц изучил тайны цемента, известки и щебня, приноровив прилежные свои руки к мастерку штукатура, к замешиванию массы и полировке стен. Товарищи, посещавшие Дана, почти никогда не находили его в чистой одежде, а в замасленном комбинезоне, который соорудил для него отец из крепкого материала хаки, с большими карманами, куда можно было упрятать целую мастерскую. Всегда он был занят какой-то работой, и поворачивался к человеку лишь тогда, когда тот не мешал ему работать, а становился помощником и компаньоном. Он разговаривал с собеседником, орудуя гаечным ключом или плоскогубцами, ибо времени было мало, а работы много.
Но отец хочет сделать сына чем-то большим, чем сантехник, и старается изо всех сил, чтобы сын учился в гимназии. Подобно отцу Яира, который благодаря волне строительства стал преуспевающим подрядчиком, сантехник из Эйн-Керема выбрался из груд старья и металлолома, и открыл мастерскую в квартале Маханэ-Иегуда. Конечно, он не добивается таких успехов, как Абраша Рубин, ибо не обладает таким финансовым талантом, но достаточно преуспевает, чтобы дать возможность учиться сыну.
Дан старательно изучает Тору в пятом классе, но более успешен в любимых предметах – математике, физике и химии. В них он находит связь с машинами и пламенем сварки и плавки, к которым привычен с детства. По гуманитарным же предметам он получает лишь оценки «удовлетворительно». Особенно трудно ему дается история рассеяния еврейского народа. Не может он кочевать от одного погрома к другому, от жертв то здесь, то там, от одного рыдания к другому. Литература тоже нагоняет на него скуку. Он не выдерживает стихи, полные слез, и голова его на этих уроках тяжелеет от скуки. Он все время мнет что-то в пальцах, чаще всего, проволоку, делая из нее треугольники и квадраты, чтобы из них составить более сложные новые формы.
«Что ты там делаешь в своей мастерской?» – упрекает его учитель.
«Ничего».
Но, слава Богу, есть в мире и другие часы, кроме часов по изучению истории и литературы, и они протекает в подвале его дома или в движении «Наблюдатели Йоханана». В этом обширном подвале раньше была мастерская отца. Но после ее переноса в Маханэ-Йегуда, подвал перешел в полное распоряжение Дана. Тут он и создал целую империю приборов и инструментов, и устроил несколько тайников, куда прятал оружие и боеприпасы. Это был тайный склад, о котором родители не имели понятия. В нем, кстати, хранилась английская винтовка, которую пятнадцатилетний Дан стащил с военного грузовика, стоявшего у их дома. Сюда же мы перенесли две немецкие винтовки после исчезновения Габриэля. Не было необходимости навешивать замок на дверь в погреб. Рядом с ней находилась конура собаки-волкодава по имени Ягуар, который наводил ужас на любого незнакомца. Только Аарон и Айя входили в погреб без боязни. Остальные же, включая меня, сообщали о своем приходе свистом. Как-то один из Дир-Ясина весьма возжелал прихватить мотоцикл Дана, для чего пришел ночью. Кончилось это тем, что он оставил часть своего бедра в пасти Ягуара, и упал в обморок от страха и боли.
Теперь мы подходим к истории с велосипедом Дана, который был его постоянным спутником до того, как его заменил мотоцикл. Это были велосипед и мотоцикл, вырастившие то «сабрское» поколение водителей, которые сотворили это государство. Знаком я был с теми из них, которые еще живы, и теми, которые лежат на всех воинских кладбищах страны. У всех у них биография юности, опьяненной высокими скоростями и владением рулем. Сначала они поднимали короткие свои ноги в воздух, и летели вниз по спуску на трехколесных велосипедах, купленных родителями или одолженных у соседского мальчика. Затем они сами катят на самокатах или ломают ноги на роликах. Затем приходит длительный период велосипедов, которые без конца разбирают на части и опять собирают, и льют воду на шины, чтобы обнаружить по пузырькам проколы. На велосипед сажают девушку, которая еще стесняется, и едут в барак «движения», или перевозят первые послания «Хаганы». Они ведут долгие вечерние беседы о «ручном» и «ножном» тормозе и о чуде «динамо», которое жужжит, зажигая фонарь на руле. Еще через пару лет исчезают велосипеды, и являются знаки настоящей зрелости: мотоциклы. Это уже дорогая машина. Ее можно приобрести лишь, если ты можешь подработать и тем самым доказать свою взрослость, складывая копейку к копейке. Естественно, обладая такой роскошью, ты становишься кумиром девушки, ставшей твоей поклонницей, и в страхе сидящей на заднем сиденье, за твоей спиной. Только это стоит всех забот и хлопот с мотоциклом. А если ты еще вожак или командир, то по особому шуму мотора твоего мотоцикла узнают: «он едет!»
Вне сомнения, Дан, ты бы высмеял меня, услышав это похвальное слово твоему «Нортону» (не новому, но в хорошем состоянии), который ты купил на заработанные тобой деньги после восьмого класса гимназии. Высмеял бы любое эмоциональное замечание, исходящее из моих уст. Когда мы были вместе, я полагал, что ты недолюбливаешь меня. А в последующие дни жизни даже думал, что ты меня и не помнишь.
Пока я не встретил господина Гурвица и увидел седого, разбитого еврея, как отцы всех тех, кто пал в бою. Он остановился, устремил в меня дрожащий взгляд и попросил посетить его в Бейт-Акереме «по важному делу». И там старик вручает мне старый блокнот и при этом бормочет: «Это он велел передать тебе, если не вернется. Он не вернулся, и я отдаю его тебе». И в этом блокноте я нахожу строфы и строки Черниховского, Шнеура и Ури Цви Гринберга. А на первой странице написано: «Мои любимые фрагменты».
Глава двадцать пятая
1
В течение долгих последующих лет я не раз удивлялся смыслу времени. Иногда оно выглядело, как нечто вырастающее во мне, чтобы увянуть, как моя кожа, и поредеть, как мой волос. Иногда же оно вставало вне меня, как некая неизменная мощь, и наблюдало за изменениями во мне в безмолвии, которое, по сути, – печаль. Иногда мне удавалось засечь его песчинки, медленно текущие в песочных часах, а иногда я слышал размытые удары его колокола, как удары молотом того великана, который возникает знаком кинокомпании в первых кадрах ее фильмов.
Такими ударами колокола были некоторые события, которые внезапным своим явлением открывали смысл времени. Такой удар колокола я услышал, прочитав в газете о смерти доктора Розенблюма, а затем о смерти господина Дгани и Карфагена. Замужество госпожи Нади Фельдман вновь подняло молот в руках великана, и вновь тяжелая дрожь сотрясла колокол. Между этими событиями время исчезало из моего взора, пока вновь не вздымалось молотом. Все чаще оно глядело на меня новациями, что возникали в мире, приносящими боль своим появлением, или старыми уже позабытыми и неузнаваемыми делами, которые тоже отзывались во мне болью. Я чувствовал его присутствие, глядя на объявление о продаже дома господина Гурвица в Бейт-Акереме, и видел время, вглядывающееся в меня, когда решил посетить Шульманов и Розенблитов. Я увидел чужих людей, которые ответили на мой вопрос одним словом на идиш: