Дело Габриэля Тироша
Шрифт:
«Итак, – я повысил голос, – должен вам сказать, что это был четкий его приказ! Кто хочет приказ нарушить, пусть ничего не берет. Я выполню до конца и возьму!»
Я приблизился к столу и взял его курительную трубку.
Только после этого Яир взял с полки книгу стихов Шнеура, из которой Габриэль читал нам поэму «Дар».
Последним Аарон подошел к стене и снял с крючка повешенную на него папку с картами. Дан стоял, не сдвигаясь с места.
«Возьми себе, Дан, что-нибудь» – со всей присущей мне мягкостью сказал я, и слезы показались у меня на глазах, – желание Габриэля было таким: каждый должен взять на память какую-нибудь его вещь».
Дан подошел к углу комнаты и поднял
И опустился глубокий мрак на мою жизнь и пошли дни без Габриэля, дни, которые с началом летних каникул того года, длятся, по сути, по сей день.
Жизнь моя делится на два главных периода: до появления Габриэля, и после его исчезновения.
3
Спустя некоторое время после начала занятий в восьмом классе, я снова был вызван доктором Розенблюмом в его кабинет.
«Садись, пожалуйста, – пригласил он меня уважительным голосом. Но в этом голосе слышались явные нотки печали. Я тотчас понял, с чем это связано, и дрожь прошла по всему моему телу от первого его вопроса.
«Слышал ли ты что-нибудь о господине Тироше» – голос его был непривычно низок.
«Нет, – ответил я, – ничего о нем не слышал».
Он немного поколебался и продолжил:
«Смотри, – он обратился ко мне почти с мольбой, – не скрывай от меня ничего. Я знаю, что между тобой и господином Тирошем существовала особая близость. Он очень ценил твои способности, и ты, насколько я слышал, любил его уроки».
«Да, – сказал я, опустив голову, – это был прекрасный учитель».
«Ты иногда посещал его, не так ли?»
«Посещал».
«Чувствовал ли ты что-нибудь, что его мучило? Можешь со мной говорить абсолютно откровенно, не так, как говорят с директором гимназии, а так, как друг дорогого человека беседует с другим его другом. Я был и остаюсь верным другом Габриэля Тироша. Его исчезновение нанесло мне рану, которая все еще не излечилась. Поверь мне».
Я молчал.
«Итак, – продолжал он разбитым голосом, – что с ним случилось? Что могло, по твоему мнению, заставить его так уйти?»
Чуть не сорвалось с моих губ: «Вероятнее всего, он убит!» Но нельзя было этим словам прозвучать. Ни в гимназии, ни в другом месте.
«Не знаю. Вправду, не знаю».
«Может быть, он страдал от недостатка средств на существование? Может, не мог выбраться из долгов?»
«Вы имеете в виду, – сказал я, несколько повысив голос, – что он сбежал от долгов?»
«Это ведь не может быть, правда?»
«Абсолютно невозможно! Не Габриэль… Господин Тирош не будет себя так вести».
«Можно ли найти более приемлемое объяснение? Может, он получил какое-то страшное сообщение от семьи из-за границы?»
«Не знаю».
«Может, он страдал от какой-то тайной болезни?»
«Насколько мне известно, он был абсолютно здоровым».
И тут он меня ошеломил следующим вопросом:
«Смотри, – понизил он голос, как человек, разделяющий со мной тайну, – я говорю с тобой, как с взрослым. Может ли быть какая-то связь между его исчезновением и смертью Айи?»
До того серьезной была его тревога, и до того ищущим поддержки был его голос, что я не мог продолжать лгать, и вновь использовал старый способ уклончивого ответа вполголоса, выразив непонимания на лице.
«Я…не понимаю, что вы имеете в виду», – пробормотал я.
«Ах, извини меня, дорогой, ты еще молод. Я хотел сказать, что Айя была красивой девушкой, а господин Тирош был молодым мужчиной. Ты понял? В такой ситуации может возникнуть какая-то связь. Быть может, ее смерть его шокировала до того, что он покончил собой?»
«Я не думаю, что он сошел с ума», – ответил я и с облегчением вздохнул. Боялся я, что его подозрения нащупают истину.
«Ладно, ладно, – поторопился он вывести меня из трудного положения, – вижу я, что мы оба стоим перед настоящей дилеммой, которую невозможно решить. Как это ужасно! Какой человек, и какой учитель ушел из нашей гимназии!»
И тут, за мгновение до того, что я оставил его, он сказал:
«Поверь мне, если бы он сейчас появился, и даже не объяснил мне причины своего исчезновения, я бы тут же нашел путь, вернуть его в школу, несмотря на то, что мы взяли нового учителя истории».
Следует отметить, что новый учитель истории в нашем восьмом классе, был несчастным человеком. Вся его беда была в том, что пришел на место Габриэля.
Не менее пострадал от нас Карфаген, который, после выздоровления, вернулся к нам классным руководителем.
4
Ужасно тяжким был для меня последний год учебы в гимназии.
Во время летних каникул мои родители старались отвлечь меня от воспоминаний о случившемся в конце седьмого класса. Но ничего не помогало. Сразу после того, как ушли Айя и Габриэль, каждый своим путем, я сильно побледнел и похудел. Таким я начал учебный год. Одежда, которая в обычное время сидела на мне, как влитая, стараниями мамы, теперь просто болталась на плечах. Черные волосы, которые дико выросли, ибо я вовсе за ними не следил, развевались над моим похудевшим телом, как флаг отчаяния и тоски. Но эта монета печали и ослабевшего здоровья имела и обратную сторону. Очевидно, мой внешний вид для девушек символизировал скорбь по поводу смерти любимой, и, казалось, страдания по ней изводят меня после ее ухода, что вызывало в девичьих сердцах жалость и тайное преклонение, и, в конце концов, желание сострадать мне предложениями новой любви, дабы привести старую любовь к забвению. Эти тонкие чувства скрывали женский эгоизм. Началось соревнование. Каждая из подруг Айи хотела занять ее место. И чем больше было ясно, что такой возможности нет, тем сильнее было их стремление это сделать. Я получил несколько писем, на этот раз подписанных именами.
«Я понимаю скорбь, светящуюся в твоих глазах», – было написано в одном из писем.
Другая девушка из шестого класса, писала мне, несколько стыдясь, что и у нее «были тяжелые минуты». Но более всех потрясла меня девушка из седьмого, о которой было известно, что она пишет стихи. Спустя несколько лет она стала настоящей поэтессой. Я не привожу здесь посланное мне стихотворение, ибо оно опубликовано в ее книге.
Я складывал все эти письма в ящик и оплакивал Айю, которая даже своей смертью окружила меня ореолом героя-любовника. Вначале она превратила меня в героя, пленившего ее сердце, самой красивой среди девушек, теперь же увенчала мою голову тернистым венком героя, любимая которого умерла молодой. Поцелуй, которым она коснулась моего лба в последние свои минуты, превратился в легенду, ту самую, в которой любимая умерла в объятиях юноши, не отходящего от нее днем и ночью, до последнего мгновения ее жизни. Что было верно, а что нет – в этой легенде о «последнем мгновении» – знал только я. Но гимназия упрямо стояла на своей версии, по которой Айя умерла в моих объятиях, а врачи и медсестры приложили все свои силы, чтоб оторвать ее от меня, когда закрылись ее глаза, и перестал биться пульс. Молодые парни и девушки в гимназии, как и в любом месте, верили лишь в это и не хотели слышать ничего другого. Из героя романса я превратился в героя баллады.