Дело генерала Раевского
Шрифт:
Позднее у самой реки попался чумацкий привал. Горел костёр. В котле кипело варево. Из камыша на взгорок выходили от реки трое молодых здоровых чумаков. Босые. Мокрые. Довольные. Подвешенную и растянутую на шесте за связанные ноги лань несли чумаки к костру. Лань безвольно болталась, подвешенная на шесте. Болталась, как мёртвая. Но была ещё жива. Глаза её, чёрные, влажные, широко были раскрыты от покорности и от ужаса. Она мутнеющим взглядом слезящихся глаз смотрела куда-то в пустое пространство. И в глазах её затухал и ещё слабо теплился по-детски наивный вопрос: «Это что же такое? За что?»
Сия утренняя сцена на берегу Буга так на всю жизнь и осталась в сердце поручика, потом генерала, потом члена Государственного совета. И в именье его постоянно жила потом лань. Он обзавёлся ею сразу после того, как изгнан был императором из армии после Персидского похода».
8
Скрипка молчала. Снегопад снижался и делался всё тяжелее и медленнее. По крышам, деревьям, окнам, воротам и оградам как будто шелестел листопад. Листва же ещё не вся опала. Тяжкие хлопья снега садились на влажные листья ещё не опавших дубов и клёнов. Деревья тяжелели, с них струился медленный шелест. Всё-всё как будто пело под этим шелестом каким-то чудным голосом девочки, которая ведёт мелодию без слов, вся отдаваясь таинственному этому пению.
Косуля прогуливалась под снегопадом, тоненько и осторожно ступая копытцами по быстро и глубоко белеющей земле. Косуля иногда останавливалась и чуть касалась детскими своими губами хлопьев такого влажного снега, который ложился ей под ноги.
Мы втроём сидели на крыльце дома и молча смотрели на снегопад, свечу в окне, на косулю. В ногах у нас лежала Лепка и, может быть, спала под снегопадом.
Потом провожали меня на остановку междугородного автобуса. Мы опять проходили мимо того коренастого дома со ставнями на окнах. Сквозь щели между ставнями просвечивался тусклый свет. И опять из-за ставней слышалось тихое пение.
— Почему они собираются дома? — спросил я.
— Они в церковь не ходят, — ответил Олег.
— А почему?
— Они её сторонятся, — сказала Наташа.
— Там такая слежка за всеми, — сказал Олег.
— А кто следит? — спросил я.
— Сам священник и следит, — сказала Наташа, — когда его ставят в священники, то берут с него подписку о доносительстве.
— Кстати, задолго до большевиков эту практику ввёл ещё Пётр Первый, — сказал Олег, — священники обязаны были доносить, кто в чём исповедался. А это считается смертным грехом. Пётр же назначил зверское наказание за неразглашение церковной исповеди. Теперь же это дело, повседневное и обязательное, возражений у священства, как правило, не вызывает.
— Вообще, священники должны сообщать, кто ходит в церковь, что говорит, что думает, — сказала Наташа.
— Но ведь об этих катакомбниках тоже знают? — спросил я.
— Конечно, знают, — согласился Олег.
— Пока не трогают, — вздохнула Наташа.
— Они нас стерегут на водопоях, — сказал я тихо.
— На водопоях. Это уж так заведено издавна, — согласился Олег.
Он нагнулся, поддел из-под ног пригоршню мягкого, рыхлого, светящегося снега, и поднёс его к губам, и долго дышал им. Потом он поднёс пригоршню этого снега к лицу Наташи, оно засветилось от снега, словно от какого-то озарения. И к моему лицу поднёс Олег эту пригоршню свежего снега. И я почувствовал, как влажно пахнет от пригоршни.
— Небом пахнет,— сказал я.
— Небом, — согласилась Наташа.
— Конечно, — подтвердил Олег.
Так мы пришли на остановку. Автобус уже стоял, пустой. Расставаясь, Олег сказал мне:
— Хоть и стерегут они нас всех на водопоях, я всё же приеду к вам на следующее ваше собрание.
ТРЕТЬЕ ВЫСОКОЕ СОБРАНИЕ
1
Всё было так, как было прежде. Или почти так. Фотографический портрет лошадиной головы на стене. Варёная картошка. Бутылка водки. Правда, на сей раз это была не просто водка. Это был «Кристалл», особо очищенная водка рижского производства, «прозрачная и чистая, как слеза невинной девушки» по словам человека, похожего бородкой и усами на некогда живописную фигуру из французской истории Наполеона Третьего. «Он и привёз из Риги целый ящик изысканного этого напитка, напитка богов», — сказал кандидат исторических наук. «Богов номенклатурных», — поправил его хозяин квартиры.
Сообщение сегодня производил как раз сам Мефодий Эммануилович, человек с бородой и усами Шарля Луи Наполеона Бонапарта.
— Я не был бы искренен, — начал докладчик, если бы не высказался о роли фельдмаршала Кутузова, которая неимоверно преувеличивается, и о самой исторической ситуации, сложившейся в первой четверти прошлого века в российской общественности, столь трагически разрешившейся через сто лет. Я просил бы не идентифицировать российское общество с Российской империей, которая представляла всего лишь часть общества, хотя весьма существенную. — Мефодий Эммануилович как-то победоносно окинул взглядом созастольников, как бы сообщая им некий окончательный приговор. — Мы, люди, приученные к методу исторического материализма и привыкшие к нему вследствие своего воспитания и обучения, отступаем от этого метода, когда приписываем мотивировки и судьбы исторических событий, процессов и даже государств какой-то одной исторической личности, пусть даже и выдающейся. Этим самым мы как бы оправдываем ленивость собственного аппарата мышления и, опираясь на до нас выверенные суждения в адрес этих личностей, эквилибрируя ими, порою залихватски, порою поверхностно, я имею в виду не личности, а суждения, — отвлёкся докладчик, всех окинув пронзительным взглядом, — эквилибрируя этими суждениями, создаём видимость анализа исторических событий. Так мы поступаем и в отношении весьма типичной для начала прошлого века фигуры, известного общественного и военного деятеля фельдмаршала Кутузова. Сама эта личность сложилась в знаменитую эпоху, называемую екатерининской, эпоху необычайно романтизированную и превознесённую так, что за восхвалением этой действительно выдающейся немки пропадает сама выскочка из ничтожного княжеского рода Прибалтики, тогдашней окраины Европы и России, Софья Федерика Августа Ангальт-Цербстская. Нужно быть выродившимся слюнтяем, чтобы, создавая великое государство из не менее великого народа, признавать матушкой эту похотливую кобылу, которая влезла на русский трон, оседлав наглых, развратных и хищных жеребцов. При ней сложилась чудовищная банда своих и чужестранных аферистов, которые к концу её царствования вогнали русского крестьянина да и всякого простого человека в такую нищету и кабалу, какой не видывали и при Петре Великом. О широте её кругозора и стратегического мышления говорит хотя бы инструкция к задуманному ею и бесславно осуществлённому Персидскому походу. Одному из бесчисленных проходимцев Валериану Зубову, бездарнейшему из бездарных, пролезшему в верха благодаря жеребячьим талантам своего брата, было поручено буквально завоевать всю Персию до Тибета. А представляла ли одряхлевшая распутница, где этот Тибет простирается, какова сама по себе эта Персия и где её границы с Тибетом кончаются? Это аппетит кобылы, потерявшей чувство реальности под очередным жеребцом.
— Однако! — повёл зрачками в потолок бывалый кандидат исторических наук, с испугом и настоящим изумлением глядя на оратора.
— Плевако! Плевако... Настоящий Плевако, — бархатным басом пропел кто-то во всеобщем внимании.
— А ведь дано-то было на поход менее пятидесяти тысяч солдат, — заметил Мефодий Эммануилович и продолжал: — Восемь тысяч отпустили сначала генералу Гудовичу, а затем ещё тридцать пять тому самому Зубову, который к тому времени уже прославился тем, что получал чины почти не служа, без всякого усилия, как многие наши нынешние номенклатурщики... из высшего и низшего эшелона.
— Это он зря. Это зря, — прошептал кто-то опасливо.
— Тому Зубову, который, усмиряя Польшу, не только потерял ногу, — продолжал человек с бородкой и усами Наполеона Третьего, — но и запятнал себя, по словам современников, низким, бесстыдным и возмутительным обращением с некоторыми поляками и их жёнами.
Евгений Петрович молча из своего угла следил за оратором не взглядом, глаза его как раз всегда были опущены, а вздрагивающей внимательностью ушей, которые даже чуть поалели от напряжения.
— Не случайно, — продолжал Мефодий Эммануилович, — такой блестящий и талантливый офицер, как полковник Раевский, не мог в его окружении найти себе достойного места. Его не могли там выдержать эти распоясавшиеся и бездарные прохвосты, а он был человек открытый и язвительный. Достаточно было тупого доноса, и начался длительный процесс его выживания, который закончился тем, что блестящего военачальника Павел Первый уволил из армии. В этих условиях, когда власть брала в России бездарная и воровская номенклатура, как мы сказали бы теперь, тип вроде генерала Кутузова приходился как нельзя кстати. Он был умён и даже по-своему талантлив, но ему нужен был крупный характер, мощная личность, отражённым светом которой он бы светил. В окружении Румянцева ему не повезло. Румянцев не был крупной личностью, и отсвечивать было не от кого. Румянцев был просто большой полководец.