Дело генерала Раевского
Шрифт:
— Скажите, Николай Николаевич, — спросил тихо и с оттенком некоторой задумчивости Пологов, — вы участвовали в блистательных делах польских, какое из них произвело на вас наиболее глубокое впечатление?
— Наиболее глубокое впечатление произвела на меня личность Александра Васильевича Суворова, — так же тихо и так же с оттенком задумчивости ответил Раевский.
— Ну это разумеется, — согласился Пологов. — Это само по себе естественно. А из дел, боевых подвигов?
— Наибольшее впечатление произвёл на меня штурм и взятие предместья Варшавы... За Вислой... Праги...
— А чем, разрешите полюбопытствовать?
— Безмерностью человеческих страданий.
Пологов дальше расспрашивать не решился. Он понял, о чём идёт речь. Речь шла о том, что многие знали, о чём почти открыто говорили всюду и почти всюду одновременно молчали. Порою спорили. Овладев штурмом Прагой, Суворов отдал её на разграбление и насилие солдат. Впервые тогда у Раевского возникло сомнение в том, что при складывающихся обстоятельствах удастся ему закончить благополучно свою карьеру на воинском поприще. Разговор на этом потух, затух, вернее, как тлеющий костёр при виде звёзд южной ночи. Он затух при шелесте Подкумка и при дальнем лае собак, переговаривающихся друг с другом с одного конца городка на другой. Вернувшись домой, Раевский почему-то обратил внимание на небольшую, побывавшую в руках и пахнущую ладаном книжку, которую вручил ему после поклонения святым отцам в киевских пещерах игумен. Запах ладана при свече и дальнем блистании созвездий за небольшим полуоткрытым окном подействовал на Раевского не совсем обычным образом. Встали в его памяти не те колоссальные звоны над Днепром, не блистания куполов остающегося позади многоглавого Киева, действительно отца городов русских, не дремучих вокруг раскинувшихся лесов, а перед внутренним взором полковника вдруг обозначилась лань со связанными крепко ногами, висящая на шесте и несомая вниз головой. Глаза её, глаза испуганной, ещё совсем не повзрослевшей девочки. И кровь, струящаяся у неё из-за уха. Ухо вздрагивающее. Глаза покорные, не понимающие, что же происходит. Глаза с немым вопросом в больших чёрных глазах: «Что же это? За что?»
Раевский взял книгу в руки, подержал перед глазами, приблизил к ней лицо и долго вдыхал запах благовонной ливанской смолы. Что-то таинственное было в аромате смолы этой. Там, за размашистыми уступами степей, равномерно, как бы гигантским маршем равнина поднималась в горы. Горы темнели в полном блеске звёзд, а степи подступали к ним в неудержимом и равномерном движении к небу.
Что за свет озарял вершины гор над мрачными теснинами, жилищами демонов, которым поклонялись эти суетные жители долин, которых веками оттесняли в горы то те, то эти завоеватели? Не от этих ли демонов получают ярость сии ловкие и злые наездники, которые только до поры до времени скрывают неутомимость свою под кривыми улыбками, в каждой из которых таится кинжал. Как питают их из века в век демоны, которые дают им ярость и самозабвение, но забыли дать умение и желание жить в мире друг с другом и со всеми остальными ближними и дальними народами? Нет у них желания построить своё богатое, своё могучее государство, с которым все бы считались, которое все бы уважали, так чтобы не было у этих самолюбивых, а потому несчастных жителей гор неистребимой потребности всем завидовать и всех ненавидеть. Может быть, Прометей, доселе скованный, по уверениям некоторых, там, в сердце этих огненных гор, время от времени содрогает их своими конвульсиями? Как вот сейчас. Какая-то тень пронеслась в небе от степи, и что-то застонало в глубине ущелий. Колыхнулось пламя свечи. Раевский приоткрыл книгу, возимую им с собой со времён киевского паломничества, но так ни разу им доселе не раскрывавшуюся. Пожелтевший листок выпал из неё на столешницу и слегка встрепенулся под порывом ветра, налетевшего в раскрытое окно. Раевский приблизил листок, подняв его со стола, и прочитал слова, листок наполнявшие:
Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует, — всё суета! Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем? Род проходит, и род приходит, а земля пребывает во веки. Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.В глубине гор опять что-то не то вздохнуло, не то упало. И гул какой-то пополз там от ущелья к ущелью, от вершины к вершине.
Идёт ветер к югу и переходит к северу, Кружится, кружится на ходу своём, и возвращается ветер на круги свои.Свеча опять встрепенулась, и колыхнулась тень Раевского на стене комнаты, как бы на мгновение ожившая.
Не наполнится ухо слушанием. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.Солнца в небе ночи не было. Но звёзд было много. Звёзд было много до бесчисленности их.
Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.«У тех, которые будут после?» — спросил Раевский сам себя. «У тех, которые будут после нас, — ответил он сам себе и добавил: — Да и у тех, кто будет после них и после, за ними следующих».
Раевский сидел, глядя полуприкрытыми глазами в окно на горы и вдыхая воздух, стлавшийся от гор. И непонятное волнение подступило к душе его. И чтобы унять волнение это, он встал и принялся ходить по комнате. Потом он сел, взял чистый лист бумаги и начал писать. Он писал мелкими ровными буквами. Потом, оборвав перо на полуслове, Раевский отложил перо далеко в сторону и сидел так некоторое время. Потом он поднял лист со стола и, не читая его, поднёс к пламени свечи. Лист налился светом и вздрогнул весь. Пламя коснулось нижнего края его. Медленно забирало пламя слова с исписанного ночными буквами листа, как бы впитывало их в себя.
Потом долго сидел за столом скрестив руки, положив их на плечи. Взял в руки со стола книгу и наугад раскрыл её. И стал читать нечто из раскрытой книги отрывками, негромко, для самого себя: «Ибо что считается в супружестве самым утешительным, то самое растворено горечью. Между благами супружеской жизни почитается неразрывность, по сказанному: «...еща Бог сочета человек да не разлучает, но таким образом и оковы и узы должны почитаться благом, ибо супружество — те же оковы...»
Посидел некоторое время молча и продолжил чтение: «Как бежавшие рабы, кроме того, что скованы каждый порознь, связаны ещё и один с другим, дабы, вместе скованные, они по необходимости следовали друг за другом и не могли отделиться один от другого: так связаны и души супругов, каждый из них, имея заботу о самом себе, в то же время утесняем бывает другою заботою, наложенною на каждого союзом супружества».
Он долго сидел при свече. Он читал про себя, и перелистывал страницы далее, и возвращался вновь на прочитанное. Пока там, в дали ещё более безмерной, чем горы, начал брезжить рассвет. В конце концов он вернулся к страницам первоначального чтения и принялся вновь читать громко с интонацией настойчивой, как бы в память свою внедряя читаемого слова? «...сказала Ставрофила. Но так как эти оковы общие, то супруги взаимно друг другу помогают, и тяжесть, разделённая между двоими, бывает легче».
Этим утром, не взошло ещё солнце, Николай Раевский принял решение жениться.
ИЗГНАНИЕ
1
Ночевать я остался в житнице. Я не поехал домой. У меня было два отгула, и я мог на службу не являться. Домой поехать я, конечно, мог бы. Ничто этому не мешало. Да и дорога в полупустом полуночном автобусе сама по себе тоже была привлекательной. Можно было в одиночестве более часа сидеть у окна и думать, о чём тебе угодно. Смотреть, как мелькают за окном дорожные огни пригородов, дачных посёлков, встречных машин, которые появляются неизвестно откуда и неизвестно куда улетают. Такое пребывание в позднем автобусе всегда успокаивает, отрешает от тьмы забот и житейских обстоятельств, которые в обычное время не дают человеку задуматься над чем-то достойным и несуетным, «Суета сует и томление духа...»
Я остался здесь по настойчивому внутреннему желанию как можно ближе узнать этих странных людей, странных только для нашего, всё поломавшего и всё исказившего времени. Пока с ними ничего не случилось, поближе разглядеть их. Мне стало казаться вдруг, что им что-то угрожает, что-то с ними должно случиться. Само по себе появление в нашем обществе таких людей, безусловно, должно было вызвать праздное внимание. Люди молодые, красивые, дружно живущие, независимо и открыто лелеющие свою независимость. Да ещё и умные! Умные явно и даже, может быть, талантливые. Такие редкие сочетания таких личностей в наше время... Сама ситуация, сам настрой всего течения жизни явно должны, так или иначе, зацепить Олега и Наташу, весь ход жизни нашей не выносит подобных сочетаний. Ещё и умны! Да, судя по всему, талантливы. Живут не нищенствуют! Какие-то библиотекарша и фотограф. Что им надо? Ибо сказано: