Дело генерала Раевского
Шрифт:
— Таковые пожелания от доброго сердца, коим вы, Софья Алексеевна, перед всеми отличаетесь, Бог не может не услышать, — поклонился фон дер Пален почтительно.
И пожелания роженицы действительно были услышаны, майор прошёл удачно по своей службе, как, видимо, и хотела роженица. Со временем Пётр Петрович стал генералом от кавалерии, стал графом и генерал-инспектором всей кавалерии. А попадая в высокие и достойные руки, новорождённый как бы принимает частицу той благодетельности, которой носителем являет себя восприемник.
Дочь для отца — тайная постоянная забота, и попечение о ней отгоняет сон: в юности её — как бы не отцвела, а в замужестве — как бы не опротивела, в девстве — как бы не осквернилась и не сделалась беременною в отцовском доме, в замужестве — чтобы не нарушила супружеской верности и в сожительстве с мужем не осталась бесплодною. Над бесстыдною дочерью усиль надзор, чтобы она не сделала тебя посмешищем для врагов, притчею в городе и упрёком в народе и не осрамила тебя перед обществом.5
Дитя таинственных предгорий страны Прометея и прочих демонов, смутивших впоследствии одного из величайших поэтов России, дитя, чьё рождение было овеяно героизмом матери и отзвуками сражений, исполненных коварств и ненависти, которую воспринял в пропахшие порохом и конским потом руки боевой генерал, имело достойную судьбу.
Говоря о ней, можно было бы начать с того, что на двадцать четвёртом году жизни она отдала руку и сердце боевому другу отца своего, бывшего начальником штаба его при взятии Парижа. Генерал-майор и флигель-адъютант императора, один из самых блестящих военачальников того времени, включённый в первую десятку лучших генералов империи, один из руководителей «Союза благоденствия», уволенный за это со службы в 1826 году, но не испытавший горечи ссылки. Он воевал с Наполеоном всюду, где мог и куда его посылала Россия. По решению союзного командования, двенадцать часов штурмовавший Париж под командованием будущего тестя генерала Раевского, он в марте 1814 года написал текст капитуляции двум оборонявшим столицу Франции маршалам Наполеона и подписал его. До 1816 года он во Франции во главе седьмого пехотного корпуса, прославленного под Смоленском, Бородином, Малоярославцем, Лейпцигом именем будущего тестя. Он был в среде наиболее одарённых генералов и офицеров, которых сразу же после войны железной лапой начало душить петербургское чиновничество. Командуя в Кишинёве пехотной дивизией, он вступил в «Союз благоденствия», предполагая освободить престол от смертельной хватки чиновников путём учреждения конституционной монархии. В 1822 году был отстранён от командования дивизией. Само направление в Кишинёв командиром дивизии уже было своего рода ссылкой. Орлов отошёл от связей с будущими декабристами, когда узнал, что там зреют планы мятежа и даже цареубийства. И когда, уже порвавший с «обществом», он узнал от одного из его руководителей, что Якубович решил убить Николая Первого, решительно этому воспротивился и просил заговорщиков предпринять все меры к предотвращению этого кровопролития. Его не судили, по заступничеству перед Николаем Первым его брата Алексея, близкого императору человека. Но не этим знаменита статная и властная женщина с крупным греческим носом, прекрасно образованная, великолепно знающая литературу, познакомившая Пушкина со стихами Байрона, которые сама любила и читала в подлинниках, не тем даже, может быть, что она одна из первых увидела в Пушкине великого поэта. До сих пор бесчисленное множество знатоков и любителей спорят, кому же были посвящены прекрасные жемчужины русской поэзии: «Увы! Зачем она блистает», «Красавица перед зеркалом», «Зачем безвременную скуку...». Иные даже предполагают, что и Марина Мнишек вышла из образа старшей дочери Раевского. Этот гордый характер, быть может, и был навеян ею. О ней пишет Вяземскому Пушкин в сентябре 1825 года: «Сегодня кончил я 2-ю часть моей трагедии... Моя Марина славная баба: настоящая Катерина Орлова! Знаешь её? Не говори однако же этого никому».
Многие не сомневались в увлечении поэта этой красавицей. При всей своей легкомысленной влюбчивости, Пушкин, надо заметить, никогда не унижался до увлечения женщинами ординарными. Свадьба Орлова и Екатерины Раевской состоялась 15 мая 1821 года, а почти месяцем ранее Пушкин писал!
Меж тем как генерал Орлов — Обритый рекрут Гименея, Под меру подойти готов; . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И за бутылками аи Сидят Раевские мои — Когда везде весна младая С улыбкой распустила грязь, И с горя на брегах Дуная Бунтует наш безрукий князь... Тебя, Раевских и Орлова, И память Каменки любя, Хочу сказать тебе два слова Про Кишинёв и про себя...Это Пушкин писал родственнику Раевских, имея в виду природную, то есть с молодых лет, лысость Орлова, а под безруким князем — Ипсиланти, руководителя греческих повстанцев, сражавшихся против турок. Поженившись, Орловы поселились в Кишинёве, и Пушкин часто бывал у них в гостях. Екатерина в переписке с отцом нередко упоминала поэта. Она писала брату Александру в 1821 году: «У нас беспрестанно идут шумные споры — философские, политические, литературные и др., мне слышно их из дальней комнаты. Они заняли бы тебя, потому что у нас немало оригиналов». В ноябре того же года она писала, что Пушкин участвует в спорах, но... «больше не корчит из себя жестокого, он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно. Он только что кончил оду на Наполеона, которая, по моему мнению, хороша, сколько я могу судить, слышав её частью один раз».
20 марта 1822 года Екатерина родила мальчика, которого назвали Николаем по семейной традиции. Именно в семье Орловых особенно бережно хранили все, это связано с памятью Николая Раевского-старшего: Письма, документы, вещи, воспоминания.
Женщина сильная и крепкая, Екатерина далеко пережила братьев и сестру. Она умерла восьмидесяти восьми лет, не дожив, к счастью, до времён, когда попранию и злобным издевательствам стало подвергаться вместе с памятью о её отце всё, что связано с умом, славою и духовной силою людей, одной из сокровищниц которых была семья Раевских. Когда даже великого поэта и друга их семьи вознамерились сбросить с корабля истории литературы. Она похоронена в укромной тогда тишине Новодевичьего кладбища Москвы.
6
Под Дербентом полк пришёл в благополучное после боев, а главное болезней, состояние. Заболевания среди нижних чинов пошли на убыль, и это было главное. За два месяца умерли десять человек, семеро из них скончались в первой половине месяца. Число павших лошадей тоже резко снизилось, за месяц пало десять их. Особую и тяжкую опасность здесь, на Кавказе, представляло для армии бегство солдат, бегство рядовых разного возраста. В полку Раевского число бежавших было гораздо ниже по сравнению с другими. За три месяца до июля 1797 года бежало всего три человека. Но предстоял ещё тяжкий поход к Тереку. Странное впечатление производил сам факт бегства солдат среди враждебного или полувраждебного населения гор. Беглецов захватывали как пленников и относились к ним с унизительной жестокостью, используя порою как рабов или продавая и перепродавая их из рук в руки. И всё же солдаты бежали, бежали от неимоверно тяжких и непривычных условий похода, от жестокости обращения с ними, от воровства, принявшего такие масштабы, которые даже пожилых солдат и командиров, повидавших всякое, поражали. Увидеть солдата, идущего босиком или в неимоверных каких-то обмотках на ногах, не представляло редкости. Недовольство и разброд в армии росли.
Однажды на позднем биваке в походную палатку Раевского заглянул Пологов, который всё время теперь держался как близкий друг Николая Николаевича и поддерживал доверительность взаимоотношений. Он был в этот раз особо озабочен и даже расстроен.
— Не понимаю, что у нас происходит, — сказал он, заложив руки за спину и делая короткие шаги по тесной палатке, — кони дохнут, солдаты бегут, офицеры пьют напропалую. Когда же с такими успехами мы дойдём до Тибета?
— До Тибета, по-моему, никто не знает как и куда идти, — ответил Раевский.
— Я не понимаю, Николай Николаевич, зачем нам этот Тибет? Что мы там, среди этих татар, потеряли?
— Не столько татар, сколько китайцев, — уточнил Раевский.
— Тем более, — пожал Пологов плечами, — и вообще зачем он нужен нам?
— Он нам не только не нужен, Алексей Прокопьевич, — согласился Раевский, — он нам никакого проку не даст. Более того, если в этой поднебесной чаше гор, которые посущественнее этих, мы его и найдём, то как мы там удержимся, в этой их священной и таинственной Лхассе? Они в свою столицу, которая для них не менее драгоценна, чем для нас Москва, уже столетиями никого не пускают. Они умрут, но не допустят в своё это святилище чужеземца.
— Не то что мы, — вздохнул Пологов, — мы в свою священную столицу пускаем всех и вся, мы её уже превратили в захолустье, в котором каждый чужеземец себя чувствует хозяином. Мы сами давно махнули рукой на все свои сокровища, извалялись в петербургском болоте, которым заправляют дураки да чужеземцы.
— Я думаю, Алексей Прокопьевич, дураки порой гораздо опаснее чужеземцев.
— Мне порою кажется, Николай Николаевич, что мы дошли до того, что если бы какой-нибудь французишка поджёг Москву, мы не стали бы даже узнавать, кто это сделал...