Дело генерала Раевского
Шрифт:
Жизнь офицера с семьёй при своей части да и сама служба в те времена сопряжены были с огромными расходами. Отъезд с Кавказа при обстоятельствах столь жестоких, с запрещением какой-либо службы вообще, оказался для Раевского разорительным. Не зря на Малороссии издавна говорили: «Паны дерутся, у холопов чубы трясутся». При всей видимости достоинства и чести дворянства в государстве, даже дворяне, военной службе отдавшие себя всецело, всегда в России были на положении холопов. Малейшие изменения вокруг трона и на троне самым неожиданным образом сказывались на всех. Особо осложнились денежные дела Раевского. Сдача дел превратилась в предвзятое и унизительное следствие, хотя никто не сомневался в честности Раевского. Даже главнокомандующий русскими войсками в Грузии граф Гудович писал тогда дяде Раевского графу Самойлову: «Мне самому совершенно неизвестно, за что он со службы исключён, как и в Высочайшем приказе не сказано. А жалею о том искренно, знавши его всегда достойным офицером».
Раевский покидал Кавказ в полной уверенности, что из военной службы он уходит навсегда. Он, правда, чувствовал прирождённую привязанность к военным делам, к чувству долга, к чувству опасности и необходимости действовать решительно, быстро и в то же время обдуманно. Ему нравилось в военной службе именно то, что многих в ней угнетало: обязанность всегда быть собранным и подтянутым, необходимость постоянно быть готовым к любым неожиданностям, беря при всех необходимостях ответственность на себя. Но, наглядевшись на несовершенство российской военной машины, ничем неискоренимое воровство и взяточничество, на подавление не только в солдате, но и в офицере чувства достоинства, презрение к личности, верховенство дурака над умным, Раевский решил тогда оставить армию навсегда. Всё же он не растерялся. Тем более что были всё-таки на свете люди, которые могли помочь. Спасительное чувство родственной взаимопомощи ещё не растаптывалось в России на государственном и общественном уровне. Спешила на помощь мать, помогал дядя граф Самойлов и тесть протягивал руку. Ему принадлежали несколько поместий. Пусть поместья не были богатыми и по тогдашним требованиям едва могли помочь свести концы с концами, но было где притулиться, с чего начать.
Раевский взялся за ведение хозяйства. Он полюбил сады, торговля и предпринимательство его привлекали. Он не только вёл свои дела, но и помогал родным, помогал близким. Армейские порядки настолько отвращали, что он об армии старался вообще не вспоминать, считал, что с нею покончено, его натура не для армейских обстоятельств. Он сотнями и тысячами вёрст мог бы исчислить свои деловые поездки по России. Только в 1803 году разъезды его были обширны: Москва — Орёл — Екимовское — Москва. К этим разъездам в 1804 году добавился Петербург. В 1805 году сверх обычного свыше тысячи трёхсот вёрст: Смела — Москва — Петербург, разъезжал в карете. Наступает зима, Раевский ставит карету на сани. В одном из писем графу Самойлову он пишет: «...пробыл здесь (в Москве) сутки, поехал в деревню, где теперь оставил жену и детей здоровых, а сам по делам своим опять на сутки приехал в Москву». Или ему же: «...в Орле пробыл один день по делам Вашим, в Москве двое суток с половиной, и теперь отъезжаю в Петербург». А это свыше тысячи вёрст. Ещё он пишет как-то дяде, что из именья собирается поехать в Можайскую, потом Епифанскую деревню, «откудова доходят жалобы»; ещё однажды сообщает о непогоде и разливе, вследствие чего «из флигеля в другой на лодках ездим». Эта жизнь во глубине России, по всей России делает Николая Раевского человеком не дворянского только сословия, пригревшегося к трону, но жителем всей России на общих её обстоятельствах.
Сразу после Кавказа он поначалу жил в деревне, больше не помышляя о карьере. Где именно он жил: в Болтышке Киевской губернии или в Екимовском Каширского уезда? И уже известный для многих военачальник как бы перестал для них существовать.
При всех неожиданностях судьбы Раевский не допускал и мысли «добиваться справедливости», ни к кому не обращался за прямой или косвенной защитой. Тем не менее на какое-то неизбежное торжество справедливости полковник надеялся. И неожиданно 5 февраля 1799 года он получает так называемый «абшид» — указ об отставке, об изгнании официально. До того, как «исключённый со службы», он подвергался по обычаям своего времени даже некоторым административным ущемлениям, как, например, запрещению приезжать в столицы, жить безвыездно в строго ему определённом районе. «Абшид», то есть указ об отставке, все ограничения снимал, и фактически Раевский признавался оклеветанным. В Высочайшем указе было написано: «...исключённый из службы прошлого 1797 года, мая 10 день, полковник Раевский отставляется с абшидом». Это касалось, в общем-то, не одного Раевского, 1 ноября 1800 года, уже незадолго до смерти царя, последовал указ, которым «Всемилостивейше дозволялось всем выбывшим из службы воинской в отставку или исключённым... паки вступить в оную».
«В оную» службу Раевский решил не вступать. Может быть, здесь имело значение условие, по которому вновь «вступающие в службу» не имели права подавать прошения, но были обязаны лично явиться для представления императору. К тому времени родился у Раевских второй сын. При шаткости общественного положения в империи всякого подданного, особенно шатким было положение военных. Они были порою простыми игрушками прихотей царствующих особ и царедворцев.
А в начале марта 1801 года дворяне гвардейского служения задушили Павла Первого и возвели на трон весьма участвовавшего в заговоре сына его, двадцатитрёхлетнего Александра. Отцеубийца осыпал милостями всех, кто пострадал при отце. Раевскому представлялась возможность вернуться к службе. Новый император даже пожаловал ему чин генерал-майора. Но обласканный изгнанник решил пребывать в своей отставке. В декабре 1801 года Николай Раевский писал Александру Первому: «Ныне хотя я имею ревность и усердие продолжать Вашему Императорскому Величеству службу, но встретившиеся домашние обстоятельства, кои должно к бедственному с семейством моим содержанию привести в порядок, принуждают к принятию других способов, почему и осмеливаюсь всеподданнейше просить, дабы Высочайшим Вашего Императорского Величества указом поведено было сие моё прошение принять и меня, имянованного, отставить от службы на собственное пропитание и, за долговременную и безпорочную службу, со Всемилостивейшим позволением носить общий кавалерийский мундир».
10
Близилось к концу безмятежное пребывание Раевского в изгнанниках. Его отлучение от военных дел обычно в шутку потомки сравнивали со псковским изгнанием Пушкина. И как-то ехал он в коляске просёлочной дорогой к усадьбе под Екимовским. Стояла осень. В синем небе сбивались уже и готовились к отлёту бесчисленные стаи ласточек. Они кружили высокими щебетливыми стаями над усадьбами и крестьянскими дворами. Над ними высоко кружили коршуны, как это им и положено. Осень была ранняя. А по перелескам здесь и там, вдали слышались псовые охоты. Псы, словно откормленные орденоносцы при дворе, показывали свои сноровки. Они ретиво несли свою службу. Раевский обыкновенно избегал таких забав и старался не участвовать в них. А псовые голоса то удалялись, то приближались в просторах осени. Обочь дороги стояли высокие травы и уже костенели в своей перезрелости. С правой стороны от дороги в высоком кипрее вдруг увидел Николай Николаевич маленькую, трогательно насторожившуюся головку. Изящная серебристая головка тревожно поводила высокими ушами, как бы слушая стремительные голоса, не понимая ещё, что это означает, но догадываясь, что это что-то ужасное.
Глянув на коляску Раевского, голова встрепенулась. Она встрепенулась, метнулась в сторону и как бы рухнула. И больше из травы не появлялась. Но какое-то судорожное движение чувствовалось, приметно было там, в траве.
Николай Николаевич остановил коляску и спрыгнул на сухой и мелкий песок дороги. Осторожно направился он в заросль кипрея. Там что-то встрепенулось, встрепенулось ещё... И затихло. Неторопливо генерал двинулся на эти шорохи, которые больше не подавали о себе знать. И вскоре он увидел... На земле, прижавшись к ней всем телом, как бы стремясь уйти в неё, лежала молоденькая косуля. Нога её задняя была откинута и кровь струилась по ней чуть-чуть. Косуля закинула голову и судорожно дышала. И смотрела искоса на Раевского она. Смотрела полузакрытыми глазами, в которых стояло выражение ужаса.
Раевский притронулся к ней, косуля, к удивлению, не шелохнулась. Только вся мелко-мелко дрожала. Раевский решительно поднял её на руки и, мелко всю дрожащую, понёс к коляске.
С этой осени во дворе усадьбы Раевского под Тулой, которое он обычно называл «своей деревней», появилась весёлая и кокетливая жительница, глаза которой чёрные были всегда настороженными и любопытными. Особенно любила она есть хлеб свежий из рук Софьи Алексеевны».
ЧЕТВЁРТОЕ ВЫСОКОЕ СОБРАНИЕ
1
Всё было, как и прежде. Бутылки водки. Варёная картошка. Была ещё селёдка с луком и уксусом. Народ прежний, даже были некоторые из тех, кто имел обыкновение вставать и уходить, когда проблемы обсуждений приобретали непредсказуемый характер. Появился и один новенький. Войдя в квартиру и представляясь, сообщил: «Лев Ястребов. Ем сырое мясо, правда, не человеческое».
— А когда будете есть человеческое? — осведомился хозяин квартиры.
— Это посмотрим, — с улыбочкой ответил Лев Ястребов, — уж если придётся, то и это отведаем.
— Нам не привыкать? — вопросительно добавил Иеремей Викентьевич.
— Ко всему привыкнешь понемногу, — с улыбочкой ответил любитель сырого мяса.
На этот раз я приехал с Олегом. Я представил его хозяину. Тот принял моё представление к сведению и предложил Олегу выбрать место по вкусу и желанию, чувствовать себя как дома, принять участие в беседе, а при желании высказать и свой взгляд на обсуждаемое не первый день великое событие.