Дело государственной важности
Шрифт:
Кинохроникеры, корреспонденты в офицерских мундирах и униформе НСДАП, писатели из имперской палаты, художники с мольбертами следовали в обозе. Каждый шаг и каждый час должны были быть увековечены в назидание потомству и на страх врагам.
…А в имперском МИДе с этажа на этаж курьеры разносили бумажки.
Они еще не получили призывных повесток, эти курьеры, которым вскоре предстояло пополнить роты на Востоке. Их не посвящали в замыслы, ибо пушечное мясо есть пушечное мясо.
Спускаясь по лестнице после окончания рабочего дня и задержавшись у зеркала, чтобы поправить волосы, Эльзе поймала глазами отражение мелькнувшего за спиной курьера и подумала, что этому мальчишке в синей форменной курточке гитлерюгенд, быть может, не суждено постареть.
Ожидая трамвая, она продолжала думать о разговоре со Шверингом. Адольф сообщил, что был на совещании у Риббентропа, где обсуждался проект создания министерства по делам восточных территорий с Розенбергом во главе. Риббентроп терпеть не мог Розенберга и собирался протестовать в КДФ, для этой цели ему требовались аргументы, и он надеялся получить их от участников совещания.
Эльзе, недоумевая, пожала плечами: какой интерес представляет склока между бонзами?
Шверинг возразил: не в склоке дело. Министерство по делам восточных территорий! Неужели непонятно? Он повторил название еще раз, выделив слово «восточных». Добавил угрюмо:
— Пока это проект. Но Риббентроп говорил, что Розенберг подбирает штаты. Теперь прикиньте: чем эти штаты будут управлять? Польшей? Целое-то министерство! Ну, а если не Польшей, то чем же?
Прямо с работы Эльзе поехала в «Маргу».
Трамвай долго петлял, визжал тормозами. Перед глазами Эльзе качалась в такт вагону бронзовая рамочка с предостережением: «Высовывание тела из окна ввиду связанной с этим опасностью для жизни строжайше возбраняется». Рамочка была старинная, с литым узором из веточек, и Эльзе вдруг показалось странным, почти неправдоподобным, что в Германии, где людей день за днем готовят убивать, сохранилось это трогательное в своей обстоятельности предостережение, направленное на сохранение жизни. Она была реликтом, оставшимся от давнего-давнего прошлого, эта табличка в торжественной рамке.
В лавке Эльзе поджидала неприятная новость: «служанка» не приходила. Она должна была обязательно сегодня прийти — и вот не явилась. Такого раньше не бывало.
— Не огорчайтесь, милочка, — сказала фрау Рипитц добродушно. — Взвесить вам кусочек филе? Это сказка, воздушная фантазия, а не филе, вы отлично поужинаете. Ну, берете?
Она резала мясо, а Эльзе все пыталась понять, что произошло. Заболела? Задержалась в дороге?
Так ни до чего толком не додумавшись, она подцепила на палец сверток и попросила фрау Рипитц обязательно передать «служанке», если та все же придет, что Эльзе заглянет завтра в это же время. Свою просьбу она сопроводила улыбкой, стараясь выглядеть не слишком расстроенной. Доставляя хозяйке удовольствие, качнула свертком, сказала: «Вы меня балуете, фрау. Другие покупатели будут в претензии». — «Ну-ну, — проворчала хозяйка «Марги». — Ваше дело маленькое, фрейлейн: съели и молчок!» Она еще что-то сказала Эльзе вслед, но Штилле не услышала — шум улицы заглушил слова.
Вечер был душный. От асфальта поднимался тяжелый запах нагретой смолы. Листва деревьев осела от пыли. От жары или от огорчения у Эльзе разболелась голова; она свернула к аптеке — за аспирином и только здесь вспомнила, что не заплатила за мясо. «Это все нервы».
Нервы… А как заставить их не напрягаться? Нервы в порядке у тех, кто все лето отдыхает в Сен-Морице или Мариенбаде. Ей, Эльзе, это не дано. Средства у нее маленькие, а в это тяжелое время она не может брать отпуск… Хотя отпуск ей бы пригодился, ох как пригодился] Застарелая, недолеченная в детстве болезнь почек давала себя знать. Были вечера, когда Эльзе плакала от боли… Да, отпуск — это было пределом мечты! Лечь где-нибудь на песке, прищуриться, забыть обо всем…
Больше всего на свете она любила солнце.
И еще она любила Берлин. Неоднозначно, со странной двойственностью. Иногда он ее угнетал — плакаты, красный до черноты кирпич казенных зданий, напыщенное самодовольство витрин. Но стоило свернуть в сторону от Митте, как возникал другой Берлин с Новой Кордегардией, собором святой Ядвиги, музеем «Пергамон», Бранденбургской аркой, где века, застывшие в камне и туманном стекле, жили как бы сами по себе, неподвластные человеческим страстям. Это был ее Берлин, город детства и юности, поры, когда она по субботам добиралась сюда пешком, предпочтя музейные залы коллективной прогулке — вместе с ячейкой — в Народный парк, где культорганизатор Хорст Беме, старательный и нудный, каждый шаг по аллеям сопровождал рассуждениями о воспитании гармоничной личности.
Он претендовал на роль теоретика, Хорст Беме; цитаты слетали с его уст, как шелуха от китайских орешков.
В тридцать пятом Эльзе встретила Хорста на Альт-Моабит. Он разгуливал с супругой, прячась от солнца в тени, отбрасываемой тюремными стенами. Супруга — высокая, с жестким красивым лицом — была затянута в приталенный черный мундир СС. Серебристый погон ротенфюрера сверкал на правом плече. Хорст, пополневший, медлительный, щеголял в горчичном френче НСДАП с дубами в петлицах.
Справедливости ради стоит сказать, что Эльзе меньше всего вспоминала Беме — просто вычеркнула из памяти. Ноль всегда есть ноль. На него не имеет смысла тратить ни эмоции, ни нервные клетки.
Память.
Она была бездонна. Эльзе иногда жалела, что не в силах заставить себя забыть то или иное напрочь, как Беме. Оказывается, вычеркивать так же непросто, как и помнить.
А сейчас ей, Эльзе Штилле, вероятно, предстояло забыть еще одного человека — Адольфа Шверинга. Именно так: разойтись и забыть, чтобы в случае чего даже в бреду, даже под пытками не произнести его имени.
Шверинг еще не догадывался ни о чем; Эльзе оттягивала момент, когда придется объяснить, что из МИДа ей надо уйти. И не только уйти — покинуть Берлин. Товарищи через «служанку» просили по возможности подыскать работу, связанную с поездками за границу империи. Для сотрудницы МИДа найти подходящую должность оказалось нетрудно. Эльзе списалась с правлением ряда фирм, и сейчас в сумочке у нее лежало приглашение из Дрездена. Ей предлагали место заведующей рекламой в химическом концерне. В понедельник она телеграфом подтвердила согласие и получила неделю на устройство личных дел и переезд к месту новой работы.
«Скажу в свое время, — решила Эльзе. — Ведь от Дрездена до Берлина не так далеко».
22 июня 1941 года. Воскресенье.
Утро. Предрассветная тишина.
Еще не вызвонили по радио Кремлевские куранты, возвещая, что пора начать день — день отдыха.
В грохочущем пламени потонул Брест. Распластав крылья с черными крестами, ринулись на Севастополь пикировщики «Юнкерс-87». Вылетели от взрывов окна в домах Киева и Минска. Нагреваясь от свинца, рассекли очередями воздух «максимы» на заставах, и встали во весь рост, с винтовками наперевес, солдаты-пограничники, вписывая в летопись подвигов Великой Отечественной войны первые строки…
…Берлин, 22 июня.
Полиция и усиленные наряды гестаповцев в штатском блокировали посольство СССР. Советским дипломатам было сообщено, что они вряд ли могут рассчитывать на отъезд. «Сейчас этот вопрос решается у фюрера…»
Шверинг тряс головой от возмущения, рассказывая Эльзе об этом.
Их было двое в кабинете, куда Шверинг незадолго до прихода Эльзе вернулся из апартаментов Риббентропа. Там в срочном порядке подыскивался прецедент для ареста русских. Специалисты по международному праву перерыли архивы, но не отыскали аналогов.