Дело, которому служишь
Шрифт:
Полбин остановился, посмотрел на расческу, которую держал в руках, повертел ее:
– У меня блокнот был... Я его на ребро поставил и показываю докладчику: вот так надо! Траекторию пикирования изобразил!
– Полбин показал расческой, какое он сделал движение.
– Ну?.. Заметил?
– нетерпеливо спросил Ушаков.
– Докладчик в бумаги смотрел, не заметил, а Сталин заметил! Остановил его вот так ладонью, а в мою сторону руку протягивает: скажите, мол, ваше мнение! Я, знаешь, сначала не поверил, приподнялся, глазами спрашиваю. А он кивает: давайте, давайте. Я встал...
От
– Встал, доложил, кто я, и говорю, что "Петляков" - первоклассный пикирующий самолет! Во-первых, в этом самолете хорошо разрешена задача обзора и очень удачно расположено место летчика. Во-вторых, всем требованиям в отношении прочности на перегрузках самолет вполне удовлетворяет. В-третьих, пикирующий вариант бомбовой нагрузки по количеству и калибру бомб вполне достаточен для поражения очень прочных целей... Верно это или нет?
– Верно, - подтвердил Ушаков. Он приладил самокрутку к своему короткому янтарному мундштуку, но забыл ее зажечь.
– То-то же, что верно! Я вижу, меня слушают, и подвожу категорически: на основе личной практики считаю, что вопрос о боевом применении самолета "Петляков-два" нужно решать так, и только так: пикировать! Применять его иначе - все равно, что пользоваться исправным ружьем, как дубиной...
– Ну, это не совсем так, Иван Семенович, - вертя коробок спичек, сказал Ушаков.
– Тут ты подзагнул, сам увлекся...
Полбин машинально провел расческой по волосам, улыбнулся:
– И Верховный Главнокомандующий это заметил. Прервал меня и спрашивает, не исключаю ли я этим категорическим заявлением всякую возможность применения "Петлякова" для сбрасывания бомб с горизонтального полета. Я поправился. Отвечаю, что по целям, которые представляют собой площадь, например по аэродромам, можно бомбить с горизонта, и ночью тоже. Но все-таки, говорю, лучше пикировать, ибо с пикирования можно поразить даже отдельный танк, отдельную батарею...
– А он что?
– Улыбнулся, пригласил меня сесть, а потом к докладчику поворачивается: мол, не все практики разделяют вашу точку зрения.
– Значит, поддержал?
– Ушаков чиркнул спичкой и стал закуривать.
– Полностью поддержал.
Помолчав, Полбин подошел к столу, взял журнал.
– Это что - новый?
– Да. На аэродроме дали. Там и мы с тобой есть.
– Как?
– Фотографии наши.
– Ну-ка, ну-ка...
Полбин быстро перелистал страницы журнала - первого номера "Красноармейца" за 1943 год. Под виньеткой с надписью "Герои Великой Отечественной войны" было помещено пять небольших портретов. Первым шел майор Ушаков, за ним - полковник Полбин. Оба в гимнастерках с петлицами и "шпалами". Такими их снимали в прошлом году, когда обоим за бомбовый удар по складу в Морозовском было присвоено звание Героя Советского Союза.
– Та-ак, - протянул, усмехнувшись, Полбин, - а ты что ж с погонами торопишься? Хочешь новую фотографию заказать?
– Приказано в штабе носить повседневные, - ответил Ушаков, посасывая мундштучок.
Полбин сорвал бумажную наклейку
– Приказ есть приказ, - медленно проговорил он.
– А я все-таки фронтовые не сниму.
– Ну?
– скосил глаза Ушаков.
– На фронт проситься буду. Ты как?
– Прикажут - пойду.
Полбин положил Ушакову руку на плечо.
– Знаю, что пойдешь. Тебе нынешняя наша работа нравится?
Ушаков старательно выковырял из мундштука окурок, придавил его в блюдце с отбитым краем и сказал серьезно:
– А что - работа интересная... Скоро с инспекцией на фронт полечу.
– Одно дело с инспекцией, а другое самому командовать. Учить людей, как бить врага и самому бить. Да так, чтобы чувствовал!
– Видишь ли, Иван Семенович, - с прежней серьезностью ответил Ушаков, оба мы летчики, да летчики разные. Как выпускники одного института: одному директором школы быть, другому - просто учителем. Я скорее учителем согласился бы...
"Не прибедняйся, Виктор", - хотел было сказать Полбин, но подумал, что товарищ, пожалуй, прав. Отличный, первоклассный летчик, он обладал излишне мягким характером. Доброта его и любовь к людям были беспредельны. Ларичев когда-то сказал Полбину, что такой характер вырабатывает в летчике его профессия: побывав в холодном небе, все-таки не приспособленном, несмотря на неописуемую красоту свою, для существования человеческого, летчик приходит на землю и каждый раз заново видит ее чистой и прекрасной, теплой и ласковой. И в людях он находит только лучшее, только задушевное и доброе.
Полбин не задумывался над тем, какая доля этих качеств есть в нем самом. Он любил своих боевых товарищей большой и честной любовью, но умел подавлять в себе жалость, если этого требовали обстоятельства. Оправдание своей командирской твердости он видел в том, что сам умел делать все, чего требовал от подчиненных ему людей.
Он понимал, что Виктору действительно по душе его новая работа по обучению летчиков и что он никак не ищет тихой пристани. Однако он сказал:
– В званиях у нас разница, Виктор. Меня могут на дивизию послать, а тебе, наверное, дадут полк...
– Не только в званиях, Иван Семенович, - улыбнулся Ушаков.
– Пускай нам каждому полк дадут - тебе и мне, а ты все-таки лучше командовать будешь.
– У меня опыта больше, - без ложной скромности ответил Полбин.
– Всему люди учатся.
– Это верно, - согласился Ушаков и посмотрел на часы: - Сегодня еше темно было, а я уже на старт выруливал. Давай-ка лягу спать.
Через несколько минут он уснул. Полбин включил лампу с абажуром, проверил светомаскировку на окнах и сел к столу. В планшете, под желтым, потрескавшимся целлулоидом, лежали конверты и бумага. Взяв перо, он начал писать и вместо обычного "Манек, я жив, здоров" вывел: "Дорогая, милая моя Манечка! Недавно начался новый, девятьсот сорок третий год, начался счастливо: победой под Сталинградом, ударами по врагу на других фронтах". На второй страничке узкой почтовой бумаги Полбин написал о самом главном: "Манечка! Ты не представляешь счастья, которое я испытал в этом году. Я был в Кремле!"