Дело, которому служишь
Шрифт:
Подошло время "Последних известий". Он быстро поднялся и включил радио. Диктор перечислял населенные пункты, освобожденные советскими войсками. Родные, русские названия: Березовки, Осиновки, Дворики... Полбин вспомнил, как в начале войны, осенью сорок первого года, он летал ночью бомбить колонну танков, расположившихся в овраге около деревни Машенька. Танки были зажжены. Бердяев записал тогда в летной карточке: "Удар по населенному пункту Машенька. Три СБ, ночной. Задание выполнено". Полбин потребовал исправить: "По танкам противника в овраге, что в 1,5
– А ты сделай звездочку и вынеси на поля, - сказал ему Полбин.
– Когда "по Берлину" запишешь, тогда спорить не стану!
Где сейчас они, боевые товарищи - Ларичев, Бердяев, Кривонос, Пашкин, Файзуллин? Кривонос был серьезно ранен осколком в своей щели на аэродроме во время бомбежки. Но, вероятно, теперь уже вернулся в полк. Гоглидзе убит. Пресняк лежал в госпитале, когда Полбин и Ушаков улетали в Москву.
Его гвардейский полк воюет где-то в районе среднего течения Дона. А он? Правда, нынешняя его работа интересна и очень важна. В штабе он бывает немного, большую часть времени проводит на аэродромах. Его опытом интересуются, да и есть чему поучить людей. И учить нужно, об этом говорил сегодня Верховный Главнокомандующий...
Все-таки надо уйти в строевую часть, на фронт. Впрочем, рапорт уже подан, и просьбу, наверное, удовлетворят...
Он достал почти законченное письмо и быстро дописал: "Три с половиной месяца работал в Москве. Эта работа, да еще в условиях войны, не по моему характеру. Оторвать меня от техники, от самолета - это непостижимое дело! Прошусь снова в Действующую, громить врага!"
Глава II
Недалеко от аэродрома пролегала пыльная проселочная дорога. По ней в сторону фронта непрерывным потоком шли танки, тягачи с орудиями большой мощности, стволы которых были закрыты чехлами, машины с пехотой и легкими противотанковыми пушками на резиновых колесах. Жаркий июньский ветер дул с востока, и если машина останавливалась, пыль тотчас же оседала на нее. Солдаты поспешно прятались внутрь фургона.
В степи поднимались хлеба. Рожь стояла высокая, по грудь.
Над зелено-желтым морем, уходившим до самого горизонта, висели темные полосы клубящейся пыли, вытянутые по ветру, с востока на запад; по другим проселкам тоже шли войска, двигались машины.
Аэродром был на опушке молодого лиственного леса. На карте этот лес имел бы правильные круглые очертания, но одна четверть круга была вырезана, и в этом недостающем секторе находилась летная полоса, стояли самолеты. Они прятали свои двухкилевые хвосты между деревьями, а острыми носами смотрели на фронтовой полигон, отделенный от аэродрома широкой лощиной. На противоположном скате лощины был опахан плугом большой круг, а в нем - значительно меньший с белым, нанесенным известью крестом в центре.
Утро только начиналось. Летчики завтракали в столовой в лесу, и группами выходили на стоянки.
По тропинке, которая вела к окраине аэродрома, шли трое. Впереди высокий, с пушистыми русыми усами на молодом загорелом лице, за ним такой же рослый, но пошире в плечах, гладко выбритый,
– Сядем покурим, а?
– сказал усач и опустился на мягкую траву под молоденькой березкой.
– Гусенко! Куда ты сел?
– крикнул, нагибаясь, черноглазый.
– Мина!
Он поднял что-то в траве. Это была маленькая немецкая мина с оторванным стабилизатором.
– Ничего, она дохлая, - сказал Гусенко.
– Кинь ее, Петя.
– Дай-ка мне, Белаш, - проговорил третий, взял мину и, сильно размахнувшись, швырнул ее вверх. Шурша и кувыркаясь, мина описала крутую дугу и упала в пыльную лебеду недалеко от дороги.
– Легче, Панин, - сказал Гусенко.
– Пехота еще до фронта не дошла, а ты уже минами закидываешь.
На дороге стояла крытая машина. Шофер подливал воды в радиатор, два солдата выглядывали из фургона. Пыль садилась на их новенькие каски, неизвестно зачем надетые в такую жару.
Панин провел рукой по щеке, словно проверяя, хорошо ли выбрит, прищурился.
– Недолет сто метров, - произнес он.
– Если немцы будут так стрелять из минометов, солдатам только покуривать...
– Если, если... Кто сегодня сводку слушал?
– спросил Гусенко, обнимая колени руками.
Белаш снял с себя планшет, положил на траву и сел на него с притворным кряхтеньем.
– Ох, грехи тяжкие... Я сам не слушал, комсорг рассказывал...
– Ну, что?
– Ничего существенного не произошло.
– На всех?
– На всех фронтах.
– Сегодня какое - десятое?
– вмешался в разговор Панин. Он прилег на траву, лицом к товарищам.
– Значит, уже пятый день одно и то же. А это как же - "ничего существенного"? Днем и ночью идут...
Он указал большим пальцем правой руки себе за спину.
– Твои боевые друзья, - ответил Гусенко, глядя на дорогу.
– Пойдут в бой с воздуха поддерживать будешь.
– Я-то вряд ли, - Панин выгреб из-под локтя мелкие камешки, подмостил травы.
– Командир корпуса сказал, что моя специальность - разведка.
– Понравилось?
– Ему понравилось, - невозмутимо ответил Панин, делая ударение на слове "ему".
– Говорит, никто до сих пор таких богатых фотопланшетов не привозил. Я у них, знаешь, какую площадь за неделю заснял...
– Быть тебе с орденом, - сказал Белаш, блеснув черными глазами.
– Про Полбина рассказывают, что если он в кого-нибудь влюбится, так никаких наград не жалеет.
– Что значит влюбится?
– Панин опять потер бритый подбородок.
– Я не дама, во-первых. А во-вторых, он боевых парней любит, вот что.
– Да-а, - усмехнулся Гусенко, погладив усы.
– Тебя дамой не назовешь. Один раз только мою бритву взял, и я после этого переключил ее на чинку карандаша... А кто это тебе, Петя, про командира рассказывал?
– Он повернулся к Белашу.
– Кто? Синицын.
– А-а, Синицын!
– Гусенко вынул изо рта папиросу, рассмеялся.
– Давно?