Дело о единственном подозреваемом
Шрифт:
– Коллега Ханас? – на ходу удивился Чиммеул.
– Ага… Хочу, говорит, попробовать, сон прогнать. Я сделал, принес. Он только пару глотков сделал и…
– Что «и», механик Тор?
– Выгнулся весь, захрипел… И затих. Не дышит.
В лабораторию ввалились все втроем. На такое многолюдное общество довольно тесное помещение рассчитано не было. Пространство у одной стены полностью занимал рабочий стол – широкий, с размещенными на нем, в нем и над ним приборами и инструментами. На столе кроме того стояла пустая кофейная чашка на блюдце, ополовиненная бутылка виски и рюмка. Противоположную стену частично скрывал узкий, разделенный на ячейки шкаф для образцов, сейчас на три четверти пустой. Из двух кресел одно пустовало, а на втором располагался Ханас. Глаза затянуты пленкой, заменяющей шаачанцам веки, рот приоткрыт. Руки беспомощно свисают по бокам кресла.
Стремительным движением Чиммеул переместился к другу. Протянул руку к лицу, положил пальцы прямо на глаза. Смотреть на это было неуютно. Чиммеул оставался неподвижен секунд десять, затем запустил обе руки Ханасу под мышки и снова замер. Спустя еще несколько секунд Чиммеул повернулся к землянам.
– Мертв, – произнес он глухим, словно идущим откуда-то из глубины, голосом. – Он мертв, коллеги.
Йоргенсен обеими руками схватился за голову, запустил дрожащие пальцы в волосы и чуть слышно застонал.
– Может, что-то еще можно сделать? – надтреснутым голосом спросил он.
Караклаич молчал, а Чиммеул после небольшой паузы ответил вопросом:
– Вы говорили, механик Тор, что коллега Ханас сделал всего два глотка кофе?
– Гхм… да, – ответить Йоргенсен смог только прочистив горло.
– Но чашка пуста. – Чиммеул всем корпусом повернулся к столу. – И, насколько я могу видеть, чиста.
На Йоргенсена было жалко смотреть. Он озирался по сторонам, словно желая найти поддержку не то у Караклаича, не то у мертвого Ханаса.
– Я… сполоснул чашку, – чуть слышно выдавил он из себя. – Просто на автомате, понимаете? Но почему… неужели вы думаете, что кофе…
– Я думаю, что коллега Ханас умер, выпив то, что вы ему принесли, механик Тор, – непривычно резко для себя заговорил Чиммеул. – А после этого вы вымыли чашку. Вы спрашивали, что можно сделать? Я отвечу. Сейчас можно и даже нужно вызвать полицию.
– Полицию?! – буквально простонал Йоргенсен.
– Разумеется, – голос Чиммеула слегка смягчился. – Я искренне надеюсь, что все разрешится, и мои подозрения окажутся беспочвенными, механик Тор. Но вы должны понимать их наличие. Коллега Мило, вы со мной согласны?
Чуть помедлив, Караклаич кивнул. Лицо его было сосредоточенным и печальным.
– Это необходимо, Тор. Внезапная смерть при невыясненных обстоятельствах – в таких случаях без полиции не обойтись.
Чиммеул дотянулся до бутылки виски, одним движением налил полную рюмку и тут же выпил. Поставил рюмку на стол, опустился во второе кресло и подпер голову руками.
– Полагаю, связываться с дежурным Интерпола должна инвестор Янши как владелица корабля. Я позвоню ей и подожду здесь, чтобы все объяснить. Вы останетесь или?..
Караклаич мотнул головой.
– Не думаю, что наше присутствие будет обязательным. Пойдем-ка, Тор, по каютам.
Он вывел Йоргенсена из лаборатории, приобняв за талию. Тот двигался будто сомнамбула. Уже в лифте, поднимаясь на второй этаж, Караклаич заглянул механику в глаза:
– Ты ничего мне не хочешь рассказать, Тор?
Йоргенсен долго смотрел сквозь серба, прежде чем вяло мотнуть головой из стороны в сторону. Караклаич вздохнул и подтолкнул его к выходу.
Когда десятью минутами позже Янши вошла в лабораторию, Чиммеул сидел все в той же позе.
– Что тут произошло, геолог Чиммеул? – спросила Янши на родном языке. В отсутствии землян не было смысла мучить себя лингвой, которая речевому аппарату шаачанцев давалась тяжеловато.
Чиммеул дотронулся до плеча мертвого коллеги.
– Как я уже сказал, коллега Ханас мертв. Убит большим мягкокожим.
Янши подошла поближе к креслу Ханаса и какое-то время постояла молча.
– Геолог Ханас все-таки был невежлив вчера за ужином по отношению к мягкокожим.
Чиммеул облизал губы.
– Я тоже так считаю. Но до этого дня они не производили впечатление существ, способных убить за оскорбление.
– До этого дня… – согласилась Янши.
Глава 4
До конца рабочего дня оставалось чуть более получаса, и я, верный своему принципу максимальной интенсификации рабочего процесса, занимался двумя делами одновременно. Пил кофе и скучал по прежней работе.
Кофе я до недавнего времени не любил. Но, получив на медосмотре строгий наказ ограничить потребление этого напитка, начал испытывать к нему неотвратимое влечение. Ежедневно я боролся с собой, стремясь ограничивать, и ежедневно эту борьбу проигрывал. Вот и сейчас передо мной стояла четвертая чашка за день. Я уже подумывал о том, чтобы попросить какого-нибудь другого доктора прописать мне кофе в большой дозировке – уверен, тогда моя любовь к кофе уйдет туда же, откуда пришла. Обычное дело, мы, люди просто так несуразно устроены.
Что же касается тоски по прежнему месту службы, то и тут я не оригинален. Я не знаю человека, который, пусть даже его новая работа абсолютно по всем параметрам лучше предыдущей, порой не вздыхал бы украдкой по оставленному за спиной.
Я с не вполне заслуженной теплотой вспоминал свой заштатный полицейский участок на Земле, обставленный по моде столетней давности кабинет, оборудованный примерно тех же времен оргтехникой, не обученного тонкому искусству говорить тихо шефа и скучную, однообразную работу.
Ведь участок был в двух шагах от дома, кабинет стал мне родным вместе со своей обстановкой, компьютер признавал только меня, впадая во время моих отпусков в необъяснимые с точки зрения грубого материализма капризы. Шефа по большому счету можно было не принимать всерьез, ибо он, как говорится, лаял, но не кусал. Уж если такой раздолбай как я за пять лет работы не получил ни единого взыскания, Босс вполне мог считаться исключительно мягким руководителем.
Подумать только, я считал свою старую работу излишне бюрократизированной! Я мысленно стряхнул со щеки слезу умиления. Ведь там составление различных отчетов занимало не больше половины моего рабочего времени, и из этих отчетов только семьдесят или восемьдесят процентов были бессмысленными или ненужными.