Дело о карикатурах на пророка Мухаммеда
Шрифт:
Год спустя я начал практиковать новую форму медитации, так называемую асем-медитацию, в которой не было никакой мистики. Готовые ответы на все вопросы заменило понимание сложности протекающих внутри человека психологических процессов; не было веры в “легкие” решения и представлений об “экзистенциальной честности” и порядочности в отношениях как основе духовного роста. Постепенно я понял, что есть взаимосвязь между моей способностью к медитации, предполагавшей тесное соприкосновение с частью моей натуры, подверженной чувству стыда, дискомфорта и несвободы, и тем, как я боролся с ними на протяжении всей своей сложной, полной конфликтов жизни. При этом требовалась определенная толерантность, чтобы соприкоснуться с теми качествами личности, которые делали ее беспокойной, подавленной и агрессивной. Эта медитация стала для меня своего рода экзистенциальной лабораторией, техникой расслабления, от которой я получал большое удовольствие. Теперь меня гораздо больше занимала внутренняя свобода, работа
Когда я учился в гимназии, леворадикальная террористическая организация “Фракция Красной Армии” фактически обладала героическим статусом, а ее лидер Ульрика Майнхоф воспринималась как мученица. Все верили, что она не совершала самоубийство в тюрьме “Штаммхайм” в Штутгарте, а была убита. Меня тоже захватила эта волна, которая, впрочем, никогда не отнимала все мое время и силы. Любовь и работа стали именно теми сферами, которые получили наибольшее значение для моей самореализации — еще одно популярное слово из нашей эпохи. Я отдавал большее предпочтение Фрейду, чем Марксу. Как я полагал, изменение общества следовало начать с изменения самого себя. В понимании этого тоже прослеживалась связь между большой и маленькой историей. Мой более поздний интерес к общественно-политическим темам вырос из моих попыток понять, как соотносятся между собой внутренняя и внешняя свобода.
В 1982 году, продолжая изучать русский язык, я начал работать переводчиком русского в Датской организации помощи беженцам, где через два года получил должность преподавателя языка, которую занимал до 1990 года, когда стал первым московским корреспондентом “Берлинске Тидене”. Языковая школа была просто фантастической работой, где собралась разношерстная толпа учащихся и людей с высшим образованием, живших в кильватере эпохи молодежных протестов. Я прекрасно чувствовал себя в этом обществе, где регулярно встречался с культурами далеких стран, слушал рассказы о ситуации в Иране и Ираке, Румынии и Турции, Эритрее и Ливане. В результате я осознал, что отсутствие свободы слова, которое я наблюдал в Советском Союзе, характерно и для других мест. Сам я был женат на иммигрантке, и мне были понятны многие проблемы, возникавшие у беженцев по прибытии в Данию — страну, которая на первый взгляд кажется открытой и дружелюбной по отношению к иностранцам. Однако при более тесном знакомстве люди чувствовали себя как бы вне общества, поскольку его культура и население были настолько однородны, что любой, кто говорил по-датски с едва заметным акцентом или имел чуть экзотическую внешность, автоматически попадал в категорию “чужих”. Датчане вовсе не враждебны к иностранцам, просто они не привыкли к соседству с представителями других культур. Им приходилось осознавать, что человек с арабской или турецкой внешностью, который одевается совершенно по-другому и говорит по-датски с акцентом, — такой же датчанин, как те, чей род жил в Дании на протяжении нескольких сотен лет.
В Датской организации помощи беженцам я познакомился с эмигрантами из Советского Союза. Впоследствии мой интерес к общению с ними приобрел политический оттенок. Я стал придерживаться антитоталитарных и вдобавок либеральных взглядов. Я пришел к такой позиции не через опыт, полученный внутри Дании, а благодаря знакомству с мужественными людьми, которые отказывались подчиниться лжи и “тирании молчания”, насаждаемой советской диктатурой.
Борцы за права человека в СССР были идеалистами, в основном настроенными либерально, но их идеализм вовсе не казался чем-то далеким от действительности или каким-то абстрактным понятием. Когда того требовала ситуация, он насквозь пропитывался реализмом, заставлявшим режим бояться диссидентов больше, чем иностранных армий, оснащенных самым современным оружием. Для движения по защите прав человека так называемая реальная политика, проводимая Западом в отношении Советского Союза, фактически означала предательство тех принципов, на которых основывается либеральнодемократическое общество. Эти принципы, закрепленные во Всеобщей декларации прав человека ООН, принятой в 1948 году, рассматриваются западными странами как идеальная форма согласия между государством и каждым его отдельным гражданином, для которой не существует границ. Критики системы, их несгибаемость, стали для меня примером. Они шли в тюрьму с высоко поднятой головой. Их чувство собственного достоинства и верность своим убеждениям были важнее приспособленности к преступному режиму, который они глубоко презирали. Диссиденты жили в соответствии с тем, что говорили в своих речах. В их случае не существовало никакого раскола между словом и делом. Как выразился один из критиков системы, они “счастливые политические пленники”.
В первые годы у меня сформировалось одностороннее романтическое представление о диссидентах, независимо от их убеждений, будь они демократическими, националистическими или же либеральными. Я безгранично восхищался всеми, кому хватило мужества выступить против советской диктатуры,
Когда карикатурный скандал достиг апогея, когда на всех, кто был к нему причастен, потоком сыпались угрозы и когда “Юлландс-Постен” подверглась массивной критике, я не мог не думать о диссидентах, ставших для меня примером. Я вовсе не сравнивал свою ситуацию с их борьбой за права человека. Существовали очевидные принципиальные различия. “Юлландс-Постен” — крупная датская газета, определяющая общественное настроение, статьи которой не подвергались цензуре деспотичных органов власти. Здесь никто не рисковал угодить в тюрьму или быть высланным из страны, что бы он ни сказал и ни нарисовал. Ситуация, в которой оказались диссиденты, была прямо противоположной. Авторитарная государственная власть целенаправленно выдавливала их из общественной жизни, лишала работы, и они постоянно жили с ощущением, что в любой момент могут стать жертвами злоупотребления властью.
Нет, я думал о том, как твердо диссиденты отстаивали свои убеждения независимо от обстоятельств и цены, которую должны были заплатить. Цена, которую пришлось заплатить мне, не шла ни в какое сравнение с теми жертвами, на которые пришлось пойти им, но именно у диссидентов я научился защищать то, во что верил и что считал правильным. Худшее, что я мог себе представить, — это что давление со стороны политкорректных кругов, стремящихся заклеймить меня как расиста и ксенофоба, или угрозы фанатиков, назначивших награду за мою жизнь, заставят меня опуститься на колени и выражать совершенно иные взгляды. Для себя я выстроил весьма логичную аргументацию причин публикации “карикатур на пророка Мухаммеда”, согласованную с моими ценностями и верой, которую никто не мог опровергнуть без достаточных на то оснований. Поэтому я должен был твердо стоять на своем, даже если большинство придерживалось других взглядов. Так поступали диссиденты, и именно это меня в них восхищало. Подобные мысли облегчали мне жизнь под защитой ПСР, и я никогда всерьез не задумывался о возможности изменить убеждениям, формирующим образ, которому я хотел соответствовать.
В период с момента публикации рисунков 30 сентября 2005 года до выхода скандала на международную арену в конце января — начале февраля 2006 года мне приходилось совмещать две работы: редактора отдела культуры и своего рода защитника карикатур в общественной дискуссии в Дании и за рубежом. Шли недели, месяцы, и второе амплуа постепенно занимало все больше моего времени. Осенью стало заметно больше тех, кто требовал изъять рисунки из печати и принести извинения, что означало бы полный отказ от права публиковать похожие иллюстрации в будущем. Проводились демонстрации, собирались подписи в знак протеста против рисунков, писались различные читательские письма и очерки, высказывались различные мнения в ходе радио-и теледебатов. Королевский прокурор инициировал экспертизу, чтобы выяснить, можно ли возбудить дело в отношении газеты по факту богохульства или расизма.
В середине октября я впервые заметил, что скандал вышел на международный уровень, когда СМИ сообщили, что послы одиннадцати исламских государств подготовили обращение к премьер-министру Андерсу Фогу Расмуссену с просьбой о встрече для обсуждения рисунков. Они требовали принять меры в отношении “Юлландс-Постен”. Чуть позже к обсуждению подключилась Организация Исламская конференция, заявившая датскому правительству о своей обеспокоенности преследованиями мусульман в Дании, а в ноябре вопрос об оскорбительных рисунках был поднят на встрече с Верховным комиссаром ООН по правам человека Луизой Арбур, которая с пониманием отнеслась к недовольству мусульман.
В адрес художников и редакторов посыпались угрозы, и я впервые встретился с сотрудниками службы разведки, с которым мы обсудили, как обеспечивать мою безопасность. Одновременно в Дании начали свою работу первые иностранные СМИ, стремившиеся донести своим читателям свежую информацию о карикатурном скандале. Давление на “Юлландс-Постен” нарастало, как и необходимость объясниться. Критики сеяли сомнения вокруг наших мотивов. Утверждалось, что мы проводили антимусульманскую кампанию с целью создать впечатление, будто я ем мусульман на завтрак, а газету сравнивали со “Штюрмер” немецкого нациста Юлиуса Штрайхера с той лишь разницей, что козлами отпущения на сей раз стали мусульмане, а не евреи. Критика пестрела примерами непонимания, полуправды и откровенной лжи, что очень нас разочаровывало и вместе с тем имело поучительный характер.