Дело о волхве Дорошке
Шрифт:
— Почему не сообщили кремлевским?
— Видите ли, сведения поступили как раз от кремлевской охраны, — невозмутимо продолжил Арехин. — Вернее, именно человек, как у вас выражаются, курирующий кремлевскую охрану, и сообщил нам о готовящемся заговоре.
— Так он и есть ваш ненадежный источник? — что-что, а до сути докапываться Ленин умеет.
— Один из. Владимир Ильич, источники потому и называются ненадежными, что копни чуть глубже — то ничего и не окажется, кроме разве что горшка, набитого не царскими червонцами, а горящими угольками.
— Что-то я не уловил смысл. Из Гоголя, что ли?
— Из него. А смысл —
— Но Инесса? Почему?
— В бою ищут слабое место у противника. Чтобы ударить посильнее.
— Побольнее… Товарища Беленького ко мне!
Кому сказал — непонятно. Сказал и стал ходить по кабинету. Потом, будто вспомнив, посмотрел на Крупскую.
— Ты иди. Мы потом поговорим. Позже.
Надежда Константиновна ушла бесприкословно, только мельком взглянула на Арехина. Мельком-то мельком, а понимающему хватит.
Абрам Хацкелевич, он же Яковлевич, явился через пять минут. Запыхался, но одышку сдерживал, мол, и не бежал вовсе, а так, просто. Вернее, бежал со всех ног, но вам этого лучше не знать.
— Итак, товарищ Беленький, что вы знаете о заговоре, направленном против… Против кого, Александр?
Ага. Теперь в товарищи угодил Абрам Хацкелевич, а своим стал Арехин. Тактика! Это вам не контратака Тракслера.
— Вот список — и он перечислил все шесть фамилий.
— А, эти… Этих гипнотизер околдовал, некий Дорошка. Мы знаем.
— Знаете? — Ленин едва побледнел. — Кто же этот Дорошка?
— Предстваляется колдуном, волхвом. Предположительно владеет гипнотической силой. Мелкий фокусник, балаганный фигляр.
— И где этот фигляр сейчас находится? В Чека? У нас на кафедре?
— Мы посчитали нужным сначала понаблюдать за Дорошкой. Выявить связи, контакты, явки.
— Выявили?
— Мы работаем, но пока…
— Вы вообще-то видели Дорошку? Не вы лично, Абрам Хацкелевич, а кто-нибудь из кремлевских?
— Да, видели! — и Беленький описал уже известную сцену у подъезда галереи купца Третьякова.
— Позвольте, — сказал Арехин нарочито смиренно, — а с тех пор его еще кто-нибудь из ваших агентов видел? Знает, где он живет? Ну, и как вы говорили, связи, контакты, явки?
Беленький посмотрел на Арехина с сомнением.
— Владимир Ильич, посторонним при обсуждении работы Кремлеской Безопасности быть не положено.
— Он, возможно, стоит один всех ваших кремлевских вместе с вами, еще и добавить придется, — оборвал Беленького Ленин. — Отвечайте на вопрос.
— Мы не считали работу по этому направлению первостепенной, и потому не торопили событий. Хороших людей у нас немного, и всем есть работа здесь, в Кремле. А Дорошка — что Дорошка? Шут, если посмотреть прямо.
— Вы, товарищ Беленький, неправильно оцениваете роль личности в истории, — внешне спокойно сказал Ленин, но Арехин чувствовал, что это спокойствие гранаты перед броском. — Вы думаете, Романовых народ свалил? Или мы, сидючи в Швейцарии и сочиняя брошюрки, которые в России читали только жандармы, и то по долгу службы? Нет. И даже не война. Романовых свалила близость с Распутиным, проходимцем-магнетизером, не шибко умным мужиком без связей, паролей и явок. Просто поглядел народ, с кем водится Николай, и решил, что власть совсем сдурела. Вы хотите, чтобы Дорошка сыграл
— Нет, конечно, нет. Потому мы и принимаем меры…
— Отвечайте на вопрос, вы знаете, где он, или нет? — Ленин побледнел еще больше, и, видя это, Беленький поспешно сказал:
— Нет, не видели и не знаем. Пока. Но я распорядился, и на поиски этого Дорошки будут направлены лучшие люди Кремлевской Охраны. Также считаю целесообразным привлечь ЧеКа.
— Ну-ну, привлекайте. Ступайте, не смею вас задерживать. Одно только скажу: первым делом распорядитесь, чтобы вот этому человеку, Арехину Александру Александровичу, сотруднику Московского уголовного сыска, отныне и впредь до особого распоряжения дозволяется проводить любые следственные действия, включая допросы любых лиц любым способом, включая кафедральный на территории, подведомственной Кремлевской Безопасности. Любой сотрудник Кремлевской Безопасности обязан бесприкословно выполнять распоряжения товарища Арехина, выдавать незамедлительно любые сведения, включая особо секретные. Любая волокита в отношении запросов и распоряжений товарища Арехина должна рассматриваться как злостный саботаж и караться по всей строгости революционного закона. Пока вы будете готовить этот документ, мы с Александром Александровичем тут попьем чайку да поговорим о том, о сем.
Товарищ Беленький ушел шагом быстрым, стремительным. Спешил выполнить поручение, конечно. Но еще показалось Арехину, что Абрам Яковлевич спешил, чтобы не высказать все, что он думает об Арехине. Этакий сливкосниматель, любимчик вождей. А каких вождей? Не будет Ленина, Троцкого и Дзержинского — съедят ведь. Живьем. Треугольник — фигура прочная, жесткая. Убери любую из сторон — Ильича, Льва Давидовича или Феликса, что останется? Посыпется его позиция, посыпется стремительно, шумно, и тот же Беленький его на кафедру и потащит.
Арехин знал, что кафедрой Ленин звал пыточные застенки, расположенные в подземельях Кремля. Кафедра — потому что на пытке человек становился очень разговорчивым, как профессор или архиерей. Со времен Екатерины Скавронской пытать в Кремле уже не пытали, другие места были в ходу, но пыточную со всем инструментом сохранили в полном порядке.
И вот — пригодилась. Теперь он может хватать кого угодно — ну, почти кого угодно, — и тащить на кафедру. Дыба там, железная дева или испанский сапог, Арехин не знал и знать не хотел. А вот товарищ Беленький, вероятно, знал, и думал, что Арехин мечтает стать заведующим кафедрой, а то и вовсе на место Беленького метит. И это Беленький ему припомнит если сможет.
Чай, однако, пить они не стали. Ильич сел за стол, бледность потихоньку уходила с лица. Ну и славно, что уходила. А то Арехин помнил, как у одного подследственного (человек обвинялся в краже трех полотен из Эрмитажа, и как не обвинить, если его арестовали именно с этими полотнами, когда он в Москве пришел в квартиру-мышеловку) во время допроса тоже появилась нехорошая бледность. Не от страха — от гнева. Он обличал революцию за вырождение, говорил, что она станет рассадником таких гадов, по сравнению с которыми Романовы, даже Петр, покажутся милейшими людьми. Он обличал, Арехин слушал, давая выговориться, и вдруг — бах, и у человека инсульт. Ишемический инсульт, как потом уточнил знакомый профессор, делавший вскрытие. Арехин хорошо запомнил ту бледность и теперь с тревогой следил лицом Ильича.