Дело о волхве Дорошке

Щепетнев Василий Павлович

Хорошо, что разговор шел с глазу на глаз, поводыря Арехин оставил за порогом, нечего ему смущать людей. Успокоив рыдавшую, Арехин исподволь стал расспрашивать про Дорошку, но узнал чрезвычайно мало нового. Он замечательный, возвышенный, небесный — разве это словесный портрет для разыскиваемого субьекта? А что они делали во сне? Ничего непристойного, стыдно даже и думать! Он просто показывал, что будет, если его не слушаться и пустить дело на самотек. Ничего хорошего, если не сказать хуже. Ее возьмут и посадят в тюрьму. И мужа посадят в тюрьму — и уже не выпустят. А детей — у нее будет двое детей — отдадут в детдом, специальный, для детей, чьи родители пропадут. Вот так возьмут — и пропадут, да. Вы придете к друзьям, с которыми еще вчера смотрели в театре «Кармен» —

а друзей нет, лишь на двери красная сургучная печать. Ужасно, ужасно, ужасно… А что делать? Дорошка никому говорить не велел, только вам. Прямо так и сказал: будет меня спрашивать черный человек, с ним можете быть откровенной, больше ни с кем. Откуда я знаю, что вы черный человек? Так он показал вас — во сне. Во сне вы играли в какие-то шашки, или шахматы, уж и не помню. Не здесь, а в Ницце. Да, я была в Ницце, совсем еще девочкой. И вы были. Я вас запомнила — тогда. Вы-то на меня внимания не обратили, мне-то и было всего десять лет. А во сне? Во сне не знаю. Старше, наверное. Может, даже двадцать пять. Нет, не вам, мне. А сейчас мне девятнадцать, но все говорят, что я выгляжу на двадцать. А Дорошка и сказал, что когда муж поедет в Ниццу или в другое место — по партийным делам, я должна поехать с ним, и там остаться. На что жить? Я прекрасно играю на скрипке, и мои скрипки — а их у меня четыре — сами по себе стоят целое состояние. Амати, Гварнери, Страдивари и еще раз Страдивари. Нет, не до революции. Это в революцию у врагов изъяли. А муж мне принес, чтобы я оценила. Я ведь хорошо играю на скрипке. Это я уже говорила? Но это говорил и маэстро Арденн, и маэстро Люччо, лучшие скрипки мира. Я у них училась. Нет, не до семнадцатого. Я в Россию приехала только в январе двадцатого. Как зачем? Здесь мой муж, и здесь скрипки. Я и сейчас продолжаю учиться, у лучших наших скрипачей, но думаю, пустая это трата времени. По-настоящему лучшие давно уехали или умерли, а те, кто остался, играют хуже, чем я два года назад. Но все равно — играть нужно каждый день. Хотите, я вам сыграю? Некоторые смеются, что я слов «Интернационала» не знаю. Зато я его могу сыграть так, как сыграл бы Паганини. Это просто: я представляю, будто Паганини — это я. И из незатейливой мелодии получается вот что: Шмелева взяла в руки скрипу и смычок, все было настроено для игры, видно, она играла и перед его приходом.

В интерпретации Шмелевой это была музыка-наваждение, искус, водопад, взрыв, все, что угодно, только не та песня, которую вразнобой затягивали по разным поводам музыкально малоодаренные бойцы революции.

— Да, эта штука посильнее «Трели» Тартини, — подумал он, когда Шмелева опустила смычок. Подумал, а вслух сказал:

— Вам на гастроли нужно. В Европу. Пропагандировать революционное искусство.

Та в ответ только коротко кивнула, вернее, тряхнула головой, скупо улыбаясь. Наверное, дух Паганини все еще пребывал с ней.

Попрощавшись со Шмелевой, он вышел из квартиры. Да, есть женщины в русских селениях…

Он зашел в кремлевскую столовую и поужинал соответственно значимости в иерархии. А ну как решительный человек из противников большевизма проберется на кухню, да и отравит человек сто разом? Или даже двести? Да, здесь должны работать только действительно проверенные люди. И всеобщий контроль друг за другом. Ладно, он уверен, что товарищ Беленький знает, что кухня во дворце ли, кремле ли или просто в дивизии есть один из главнейших пунктов, требующих внимания неусыпного. Другой вопрос, долго ли его будут кормить севрюжатиной с хреном? Ну, как не угодит грововержцам, переведут на чистый хрен, что тогда?

Ему-то что, а ведь многие вокруг едят именно с такой мыслью. У каждого ли в квартире есть сейф, где ждут своей минуты фунты бриллиантов, пачки фунтов и европейские паспорта?

Сейф не сейф, а кубышка, пожалуй, есть. Сотня николаевских десяток, немного драгоценностей. Жизнь революционера приучает создавать запасы при первой возможности. Чуть что — и на нелегальное положение. Если белые в Кремль войдут, например.

Только белые в Кремль не войдут!

10

Какие

белые…

Арехина уже трижды останавливали кремлевские, спрашивали, кто таков.

— Я от Беленького, — отвечал Арехин, и охранники верили на слово, мандат не проверяли. Спрашивали «фамилие» и все. Будем надеяться, что товарищ Беленький снабдил всех подробным словесным портретом Арехина, и потому нужды в бумагах не было. Да и читать их темно. Все равно, следовало бы отвести в караульное помещение, да и выяснить, вдруг это никакой не Арехин, а замаскированый волхв Дорошка.

И — нашла коса на ногу! Четвертый патруль кремлевских, услышав, что он от Беленького, словам не поверил и приказал следовать в особую часть. Однако — особая! Что ж, посмотрим и особую. Все равно, непонятно, что делать.

Особая часть оказалась обыкновенной кремлевской квартирой, приспособленной для нужд охраны. Интересно, почему ее не устроили в том помещении, где прежде была охрана царская? Ответ очевиден — того помещения не хватает, потому и потребовалась дополнительная площадь. Может, таких квартир не одна. Второй же ответ — аккурат напротив разместилось и жилье товарища Беленького. Видно, патруль, который задержал Арехина, был не просто патруль, а обер-патруль, партуль высшего ранга.

Догадка оказалась верной. Через минуту в комнату вошел товарищ Беленький и похвалил патрульных, мол, молодцы. Подозрительный — сюда, здесь и проверим. Если что — товарищ нас поймет. Нужно, чтобы стало бдительнее, много бдительнее!

— Товарищ вас понял, — ответил Беленькому Арехин.

— Они с вами культурно обращались?

— Да, — коротко ответил Арехин.

— А то у нас две беды: смущение, доходящее до ужаса перед начальством, и хамство ко всем остальным. Люди-то новые. По рекомендациям из армии взяты, кто преданность делу революции доказал. Почти каждый ранен, некоторые и дважды, и больше. Кровью доказали преданность. Без сомнения. Но вот с культурой пока не очень. Культурных откуда ж взять? Культурные на фронте за белых воюют или вовсе к буржуям за границу уехали. А непролетарскому элементу из оставшихся в кремлевской охране места нет, не было и не будет.

— Меня, значит, вы бы не взяли? — сказал Арехин.

— Это не разговор. В рядовой состав вы и сами не пойдете, а в начальствующий — если назначат сверху, значит назначат, наше дело приказы исполнять.

— Не назначат. Но вот насчет остальных, не охранников. Горничных, прачек, дворников, конюхов, поваров, буфетчиков, официантов, слесарей, столяров, работающих здесь, в Кремле — их-то откуда набрали?

— Слесари и столяры пролетарии. Да и остальные тоже из угнетенных.

— Я ведь не дискуссию предлагаю, кто угнетенный, кто нет. Я просто спрашиваю, откуда набрали обслуживающий персонал.

— Ну, частью прежний остался. Те же слесари. Посторонний Кремль три года изучать будет, прежде чем поймет, а тут свой брат пролетарий. Но многих и со стороны приняли. Иногда товарищи вожди, а чаще их жены рекомендовали. Я так думаю, не сами все они этих горничных-буфетчиков знали, даже почти никого не знали, в тюрьме, на каторге да в эмиграции как-то без буфетчиков обходились. Просто знакомые, знакомые знакомых, седьмая вода на киселе. Тут нам чутье класовое помогает. Иному откажешь, иного и на кафедру сводишь, поговоришь по душам. Всяко бывает. Но насчет оружия мы обыскиваем их на входе.

— Понятно, — подумал Арехин. Понятно, что если человек захочет убить вождя, то возможность такая у него будет. Обыскивают на входе? Да у поваров и буфетчиков ножи всех размеров, на любого вождя подойдут. Не говоря уж о том что и с времен достопрежних полно в Кремле укромных уголков. Нет-нет, а и алебарду стрелецкую найдут, и фузею. Не исключено, что и маузеров да наганов ящик-другой лежит в потаеном местечке. Халтурин в Зимний не один пуд динамита перетаскал. Проворонили.

А вождей, их, конечно, любовь народная охраняет. Любовь и страх, как же без страха. Каждому показывают железную бочку, в которой горела Фанни Каплан. Вид этой бочки напрочь выдувает мысли о геройствах.