Дело о волхве Дорошке
Шрифт:
— Она одна занята или с кем-нибудь?
— У товарища Тюнгашевой сейчас находится товарищ Коллонтай!
— Ах, как хорошо! Они-то обе мне и нужны! — и он прошел мимо секретарши. Вот в чем сила и в чем слабость системы: мелкого человека отсеет и перемелет, а того, кто покрупнее, допустит внутрь, и, как знать, может, даже переварит и встроит в свой организм.
Товарищ Коллонтай и товарищ Тюнгашева смотрели на него, смотрели и не узнавали. Так и должно быть: обе близоруки и обе стесняются носить очки.
Арехин поздоровался.
— А, это вы, Александр Александрович, — товарищ Коллонтай знала его и по одному пустяковому
— Предчувствие, уважаемая Александра Михайловна, предчувствие. Схватило за руку и повело, не отпуская.
— Предчувствие его не обмануло, — сказала Тюнгашева, борясь за внимание публики, пусть эту публику составляли всего двое. — Вы, товарищ, хоть и мужчина, однако разумом наделены и мужчины — в определенной степени, конечно.
— Надеюсь, — сказал Арехин, ожидая подвоха.
— Как вы относитесь к кастрации?
— Позвольте уточнить, к кастрации кого?
— Всех! А в первую очередь остатков буржуазного слоя!
— Почему ж непременно кастрировать? Кастрация — какая-никакая, а операция. Если делать ее хорошо, это ж сколько врачей потребуется. А они, врачи, как раз и есть остаток буржуазного слоя, поэтому…
— Нет, вы не поняли идеи. Идея в том, что земля перенаселена. Взять ту же воронежскую губернию. Крестьян больше, чем пахотной земли. Отсюда разлад в крестьянской среде. Разлад будит вредные инстинкты — накопительства, желания закабалить ближнего у тех, кто посильнее, и беспробудного пьянства у натур слабых. К тому же не стоит забывать, что большая часть произведенного продукта крестьян, равно как и фабричных рабочих, уходила на содержание буржуазии. Теперь, когда буржуазия стоит на пороге полной и всеобщей ликвидации, возникает вопрос: а что, собственно будет делать освобожденный пролетариат и беднейшее крестьянство? Размножаться безудержно? Вот здесь и встает вопрос о кастврации.
— Рано ему вставать, вопросу. Пусть еще полежит. Сейчас перед нами задача — бороться с гидрой мировой контрреволюции. И здесь понадобится столько людей, что кастрация есть некоторым образом саботаж. В отношении скопцов у нас, во всяком случае, есть ясные и недвусмысленные указания — ответил Арехин, и, не давая дискуссии окончательно разгореться в неугасимое пламя, добавил:
— А любопытно, что по этому поводу говорит волхв Дорошка.
Произнесенное имя погасило полемический задор.
— Вы… Вы сказали — Дорошка? — спросила Коллонтай.
— Да, именно.
— Вы его увидите? Имею в виду — наяву?
— Возможно.
— Устройте, обязательно устройте мне с ним встречу.
— Но разве вы его не видите?
— Во сне — это разве видеть?
— А мне он сказал, что мы и так увидимся, очень скоро — в голосе Тюнгашевой явно слышалось превосходство.
— Где? И как скоро? — спросил Арехин.
— А вам-то зачем знать?
— По роду службы.
— Так он что, преступник, Дорошка?
— Мы ищем не только преступников. Недавно вот картины вернули в галерею Третьякова (см. «Дело о похищении Европы»).
— Ну, Дорошке в галерее делать нечего. Не картина. Кому нужно — сам покажется, а не покажется — значит, и не нужно.
— Что ж… Прошу извинить, что побеспокоил, мне пора, — и Арехин покинул кабинет с чувством полного провала. Ничего-то он не узнал, ничего не выведал, кроме тайных планов поголовной кастрации.
У входа вахтерши не было. Отошла куда-то, сказала пробегавшая мимо девица с кучей папок в руках.
Не было и калош.
6
До пятнадцати часов Арехин успел и в МУС заскочить, где коротенько доложил товарищу Оболикшто о проводимом расследовании, и домой забежал, где выпил чаю с медом, и даже на полчасика вздремнул в библиотеке с опущенными шторами. Потом, уже не пешком, а в экипаже, поехал на шахматный турнир. Голова работала, как хорошо расстроенный рояль. Аккорды выходили скверные, даже в зубах ломило. А что делать? Ментальную оборону, строившуюся годами, предстояло самому же и ослабить. Не везде, не везде, разумеется. Только в одном месте показать уязвимость. Брешь. Место, которое могло бы привлечь таинственного волхва Дорошку.
Но перед партией никакой Дорошка к нему не подходил, хотя и чувствовал Арехин на себе взгляды разные, большей частью недоброжелательные. И то: дома он переоделся, и теперь выглядел чекист-чекистом, да еще кобура на ремне. И лицо довольно сытое и румяное после всей дневной беготни. Но он-то после беготни и поспал в тепле и уюте, и чаю с медом выпил, а его соперник, крепкий первокатегорник, был бледен, изнурен и хорошо, если выпил кружку кипятку с сахарином.
Играл соперник вязко, в стиле прячущейся в темной реке анаконды. Думал подолгу. Ну-ну. Возьмет и проиграет по времени в равной позиции на пятнадцатьм ходу, а потом хвастать станет перед публикой, мол, кабы не часы, он бы и не проиграл — позиция-то ничейная!
Публики было мало, человек двадцать. Фанатики шахмат, помнившие Чигорина, Пильсбери, Капабланку, буфет, рестораны, расстегаи и гурьевскую кашу…
Сделав ход, Арехин встал из-за доски, прошелся по залу. Так многие делали, больше для того, чтобы согреться. Ему холодно не было, просто хотелось дать мышцам разгрузку. Игра — тот же бой, организм не понимает, что бой ментальный, сердце стучит, мышцы готовы к отпору, когти… Ладно, с когтями он погорячился.
Он оглянулся. На что уходит время? Победить полуголодного первокатегорника — велика ль заслуга? К чему это?
И здесь с ним рядом стал человек из публики.
— Вы хотели меня видеть?
— Да, если вы тот, о ком я думаю, — ответил Арехин. Прямо конспиративная встреча двух агентов на вражеской территории.
— Положим, думали вы сейчас о другом — о былых титанах Чигорине и Пильсбери, а также о прежних разносолах — гурьевской каше и прочем.
— Значит, вы…
— Волхв Дорошка к вашим услугам.
Арехин посмотрел на собеседника. Тоже, как и у него самого — темные очки. Одет неотличимо от толпы — в поношено-военное. Борода, явно фальшивая и парик, опять же не из первосортных. И нос немножко не свой.