Дело всей жизни. Книга первая
Шрифт:
Снова утягивал белый кисель.
Снова растворялись очертания.
Снова безмолвно и равнодушно поглощало запределье…
— Мы теряем его… — раздалось поодаль приглушённо, уплывая вдаль.
Мощным ожогом ударило в грудь прикосновение чего-то холодного, меня будто выдрали с корнем из тихого киселя, в котором я так уютно почти растворился.
Там хорошо.
Там ничего не болит.
Там ничего не хочется.
Там ничего нет.
Что-то снова больно обожгло само сердце, заставляя его лениво шевелиться, искать место в груди, где перестанут жечь, колоть, рвать на части. Но горячий холод снова ударил, и сердце забилось сильнее, быстрее, а вдруг появившееся тело прижало меня к жизни среди этого света и горячих жал. А я хотел туда, в уютный белёсый кисель.
Там ничего не болит.
Там ничего не хочется.
— Ник! Сын!
Отчаянный голос рванул куда-то вперёд, окончательно выдирая из молочной мглы, как из утробы матери.
— Сынок… — Я слышал слёзы. — Теперь всё хорошо…
Голос сорвался, дрогнул и проглотил что-то ещё недосказанное.
— Сын… прости меня…
За что, папа?
Тело появилось всё и сразу… И тот ужас: раскрытый рот с посиневшими губами… вылупленные белёсые глаза… и мои руки с застывшими холодными пальцами, сжимавшие горло.
Сердце ухнуло… и остановилось.
И снова молния в грудь, жгучая… и что-то плотно прижалось к лицу, и в лёгкие хлынула… жизнь.
Я открыл глаза…
Друг сидел рядом с красными глазами. Отец только ушёл, оставив нас поговорить. Я полулежал на высокой полуавтоматической кровати в палате, напичканной медицинской аппаратурой с датчиками и прочей дребеденью, и чувствовал себя инопланетянином на минус девяностом уровне в Зоне 51.
— Я чуть не убил тебя, Ник…
— Ты себе льстишь. С одного-то удара, — хмыкнул я.
— У тебя опухоль в голове…
— Откуда тебе было знать? Хорошо, что с девчонкой всё нормально.
— Шея пока в корсете, но все хорошо… — Расс помолчал, потёр ладонями осунувшееся лицо. — Когда у тебя начались конвульсии…
Я криво усмехнулся.
— Накаркали, — вспомнил разговор в сортире клуба.
Сейчас вся эта эйфория казалось чем-то ирреальным, как вечеринка у вампиров. Расс рассказал, что не было никакого красного света, и музыка была обычной клубной, и оставил он меня на танцполе вроде вполне адекватного с той самой блондинкой. Потом я притащил её в випку трахнуть — не новость, для того и подцепил.
И Рассел не сразу понял, что вообще началось…
Из клуба меня увезли в реанимацию. Двадцать три дня в коме. Врач, когда я окончательно пришёл в себя, задавал вопросы…
— …бывало ощущение проваливания… вращения собственного тела или окружающих предметов?
— Да.
— К неврологу, эндоневрологу или нейрохирургу обращались?
— Нет, списывал на переутомление. Днём — учёба, потом работа, ночью — клубы. Недосыпал…
— Распирающие интенсивные головные боли беспокоили?
— Да… Тоже на переутомление списывал — работаю много.
Доктор покачал головой.
— Смена настроения? Апатичность и безынициативность, необоснованная радость и эйфория? Самодовольство, агрессивность? Депрессивность и панические атаки? Возможно, судороги и беспричинный смех?
— Прямо мой психологический портрет… — я попытался улыбнуться. — Эмоциональные качели имеют место быть. А агрессивный я был всегда, подростком особенно.
— Рвота без видимой причины?
— Да, бывала…
— Завтра операция…
Я боялся. Опухоль поселилась в гипоталамусе — центре, отвечающем за всё, что чувствует человек: голод и жажда, сон, терморегуляция, страх и ярость, половое поведение… Эта очень маленькая часть мозга, величиной с миндаль, по сути, пульт управления человеком. И он у меня основательно забарахлил.
— Всё будет отлично, Ник…
Отлично не было. Гамартома, как выяснилось после обстоятельной беседы с отцом, оказалась дамой почтенного возраста. Опасное образование появилось, когда я был ребёнком. Мне провели курс гормонального лечения, понаблюдали и сняли с учёта.
Но раннее половое развитие — следствие опухоли гипоталамуса — сыграло со мной злую шутку, когда в двенадцать лет я увидел голую мать, самозабвенно отсасывающую своему водителю в родительской спальне. В тот момент сильный стресс снова запустил процесс деления клеток опухоли, а сильное половое возбуждение победило шок, сублимировав мощные негативные эмоции в наслаждение от мастурбации.
Джейк в этом видел шанс исцелить меня. Он говорил, что мне нужен «обратный стресс». Или просто найти свою нимфоманку.
В этот раз опухоль усмиряли радиохирургическим методом. Но результат у такого лечения не быстрый, опухоль уменьшилась в размерах на девяносто процентов в течение года.
И это был тяжёлый год. Рассел не давал мне скатиться в депрессию, буквально таскал меня на осмотры, выносил перепады моего настроения от полного нежелания жить до зверской ярости. Он злил меня, веселил, развлекал, водил гулять и, бывало, кормил и поил с ложки — что угодно, лишь бы я выбросил из головы навзчивую идею покончить с собой. Я помнил тот уютный белёсый туман.
Там ничего не болит.
Там ничего не хочется.
Он — тогда молодой специалист — отказался от приглашения работать в известном медицинском центре Лос-Анджелеса, и вместе с Экеном и Маури они буквально вытащили меня из депрессии. Постепенно я пришёл в себя, гамартома замерла, а отец открыл клинику для Расса и напичкал её новейшим оборудованием.
Друг отказался от подарка, но согласился работать в клинике врачом. Лишь через семь лет он стал ею руководить.
Расс знал обо мне все. Каким только он меня не видел… Даже когда я тягал штангу и лишканул с весом, да так, что вывалилась кишка, он сидел и вправлял её сантиметр за сантиметром.