Дело закрыто

Вентворт Патриция

— «Его убьет мистер Джеффри, и случится это не раньше чем через четверть часа». Прямо так он мне и сказал. Не знаю, как я удержалась, чтобы не закричать. Такой жуткий план! И главное ведь, мистер Джеффри никому из них не причинил никакого вреда. Ведь не его же вина, что мистер Джеймс любил его больше всех, а мистеру Берти так были нужны деньги. За эти самые деньги он его и убил, а всю вину свалил на мистера Джеффри, и это святая правда, чтоб мне не написать больше ни строчки.

А миссис Томпсон так ничего и не заметила. Думала, что у меня страшно болят зубы, и еще восхищалась, наверное, какой Альфред заботливый муж, потому что он все утешал меня, похлопывал по плечу и говорил что-то на ухо. Слышала бы она, что именно он говорил, она бы восхищалась поменьше,

да только не могла она ничего услышать. Альфред спросил: «Он уже позвонил мистеру Джеффри?», имея в виду мистера Берти, а я ответила, что мистер Джеймс сам это сделал. Он спросил: «Когда ?», и я ответила, что часы в столовой как раз пробили восемь. Тогда Альфред оборачивается к миссис Томпсон и кричит ей в ухо, что скоро мне станет лучше и что напрасно я отказалась вырвать этот проклятый зуб, как он мне советовал. Потом уходит в кладовку и говорит мне вполголоса: «Уже семь минут девятого, так что срочно бери себя в руки. За минуту до четверти поднимешься наверх и разберешь постель, и смотри не копайся. Потом спустишься и встанешь у дверей кабинета, а когда услышишь, что пришел мистер Джеффри, начинай кричать так громко, как только сумеешь. И запомни: выстрел ты услышишь только тогда, а если ошибешься, считай, что эта ошибка будет в твоей жизни последней». Потом берет со стола один из ножей, которые он чистил, и поглядывает то на него, то на меня. Миссис Томпсон с ее места ничего этого видно не было, но я-то все видела прекрасно, и нисколько не сомневалась, что он убьет меня, если я не сделаю то, что он мне велел.

Вот я и сделала. Я солгала полиции, солгала на следствии и солгала в суде. Я присягнула, что слышала громкие голоса в кабинете и, услышав выстрел, закричала, и что на крик выбежал муж и начал стучаться в дверь, и ее открыл мистер Джеффри Грей с пистолетом в руке. А у него действительно был пистолет в руке, только стрелял из этого пистолета не он, а мистер Берти, после чего положил его возле двери в сад, прекрасно зная, что мистер Грей всегда ходит именно этой дорогой. А мистер Грей только поднял его, подошел к двери и, увидев, что она заперта, открыл, чего от него и ждали, и оставил на ручке и на ключе свои отпечатки. Но он не убивал мистера Эвертона, и у меня не было с тех пор ни минуты покоя. На следующий день мы с Альфредом поженились, но он сделал это, только чтобы заткнуть мне рот, и лучше бы уж не делал тогда вовсе.

Все наследство досталось мистеру Берти, и он должен был дать нам денег — много денег, — чтобы мы с Альфредом уехали в Америку. Только я бы скорее умерла, чем взяла эти деньги. И лучше бы я сразу отказалась помогать Альфреду, потому что он убил бы меня так и так. Он боится, что я все расскажу. Боится с тех самых пор, как я встретила в поезде мисс Кэрью. Рано или поздно он убьет меня, и я написала все это затем, чтобы мистер Джеффри вышел на свободу».

Мисс Силвер отложила последний лист.

— Ей прочли это еще раз, и она все подписала. И, думаю, ей можно верить.

Хилари выпрямилась. Она так и держала Генри за руку — потому что просто необходимо за что-то держаться, когда весь мир идет кругом.

— Странно, — проговорила она. — Мне бы радоваться за Джефа и Марион, а я не могу. Я все время думаю о миссис Мерсер. Она так несчастна, бедняжка!

Выражение лица мисс Силвер мгновенно изменилось. Она очень ласково взглянула на Хилари и мягко проговорила:

— Но это же хорошо, дорогая. Хорошо, что она несчастна. Самое худшее, что может случиться с человеком, — это не испытывать боли, причиняя ее другим.

Хилари не ответила, но она поняла, и ей стало легче. Немного помолчав, она заговорила уже о другом:

— И все-таки я не понимаю… Во сколько же был убит мистер Эвертон?

— Через несколько минут после восьми. Мистеру Грею он звонил в восемь. Это подтверждается показаниями миссис Мерсер в той части, где она говорит, что, находясь в столовой, слышала, как пробили часы. Вряд ли после этого могло пройти больше одной-двух минут.

— Но как же так, мисс Силвер? — недоумевающе спросила Хилари. — Ведь миссис Эшли… Ну, та самая с которой я говорила.

Приходящая прислуга, которая вернулась в кабинет за письмом и слышала выстрел… Она сказала, что, когда часы на церкви пробили восемь, ей оставалось еще идти до Солвей-Лодж минут семь, если не десять. Я еще подумала, что это спасет Джефа, но она добавила, что часы ошибались минут на десять, и в действительности она оказалась у дома уже ближе к половине девятого.

— Да, я помню. — Мисс Силвер добродушно фыркнула. — Я еще сказала вам, что часы крайне ненадежный свидетель. Мы уже все это обсуждали. В действительности миссис Эшли вовсе не говорила вам, что часы отстают — она только сказала, что всегда боялась из-за них опоздать. Но если она боялась опоздать, значит, часы спешили. С часами, знаете, вечная путаница. Я сильно сомневаюсь, что хоть кто-нибудь сообразит, вперед или назад нужно переводить часы при переходе на летнее время, если об этом не будет сообщено в газетах. А у миссис Эшли и без того в голове сплошная каша. Стоило мне чуть на нее нажать, и она запуталась окончательно. Остается только надеяться, что ее не станут вызывать в качестве свидетеля.

— Господи! Неужели нет способа выяснить раз и навсегда, что происходило с этими проклятыми часами на самом деле? — не выдержал Генри.

Мисс Силвер посмотрела на него несколько свысока.

— Разумеется, есть, капитан Каннингхэм. Я беседовала со священником. Исключительно любезный джентльмен. Нет никаких сомнений, что пятнадцать месяцев назад часы спешили — и именно на десять минут. Они и сейчас спешат, но если прежний священник ничего против этого не имел, то нынешний их ежемесячно подводит. Таким образом, когда миссис Эшли слышала, что они бьют восемь, на самом деле было еще только без десяти. И, поскольку идти до Солвей-Лодж ей оставалось, по ее же словам, именно десять минут, она добралась туда как раз вовремя, чтобы услышать восклицание мистера Эвертона: «Мой родной племянник!» и выстрел, после которого она тут же убежала.

— Какая же я идиотка! — простонала Хилари.

Генри был совершенно с этим согласен.

Глава 36

Гарриет Сент-Джаст обвела взглядом свой демонстрационный зал и решила, что дела идут очень даже неплохо. Эти небольшие показы в узком кругу оказались просто находкой. Билеты вырывали с руками, а вырвав, спрашивали, можно ли привести друзей, и, приведя их, обязательно что-то покупали, пребывая в счастливом заблуждении, что тем самым возвращают себе молодость, а вместе с ней неземную грацию, стройность и красоту ее лучшей модели Ивонны.

Марион, вне всякого сомнения, стоила тех денег, которые Гарриет ей платила. Тем не менее ей ни в коем случае не следовало худеть и дальше. Платья, конечно, смотрелись на ней изумительно, но стоило ей похудеть хоть еще немного, и смотреться им будет уже просто не на чем. Гарриет закусила губу. В свободное от работы время она очень переживала за Марион Грей.

Сейчас, правда, никакой Марион Грей не было — была только Ивонна, демонстрировавшая черное вечернее платье с закрытым горлом и длинными облегающими рукавами с припуском на запястьях. Платье называлось «Triste Journee [15] ».

15

Хмурый день (фр.)

Оно было пошито из плотного крепа в простом, но трагическом стиле. Марион носила его со странным удовлетворением, как если бы это был траур по уже умершему Джефу. Она медленно шла вдоль круга заинтересованных женщин, чуть наклонив голову, опустив глаза и думая о чем-то совершенно другом. Обрывки фраз и восклицаний доносились до нее, скользя мимо сознания. Ей пришлось повернуться, остановиться и сделать еще один круг.

Потом Гарриет ей кивнула, и она вышла, разминувшись в дверях с Селиной, облаченной в кричащий оранжевый костюм — настолько же жизнеутверждающий, насколько депрессивным был «Хмурый день» Марион.