Дело
Шрифт:
— На мой взгляд, это было бы уж слишком, — сказал Браун.
Но не в его намерениях было позволять Тому щеголять благочестием за мой счет. Браун был «столпом общества», консерватором и верным сыном англиканской церкви, но церковь он посещал больше для видимости, чем из религиозных побуждений, и ему всегда становилось несколько не по себе, когда молодые люди, вроде Тома Орбэлла, начинали похваляться своей набожностью. Поэтому он рассказал в мою защиту историю, из которой должно было явствовать, как уважаю я сам чужие религиозные убеждения.
— Простите, Люис, — шутливо сказал Том, само раскаяние: настроение людей, вроде Брауна, он умел
— Что такое? — спросил Браун, и его глаза стали настороженными и внимательными. — Каким образом вы познакомились с миссис Говард, Люис?
— Боюсь, что навязал ему это знакомство я, — ответил Том. — Видите ли, ей очень хотелось, чтобы я поднял шум в колледже из-за истории с ее мужем, а так как, по-моему, все эти ее протесты чистейшая ерунда, то я, конечно, делать этого не собирался. Сами посудите! Чистейшая ерунда, и вбила она ее себе в голову, оттого что влюблена в него, одному богу известно почему. Вот я и не хотел создавать удобные условия, чтобы она могла обрабатывать меня. Не хотел, понимаете! Имейте в виду, Артур, — продолжал он, — если бы я считал, что в ее словах есть хотя бы доля здравого смысла или хотя бы намек на то, что в них может оказаться доля здравого смысла, я бы пришел и сказал вам совершенно прямо, что собираюсь поднять этот вопрос. Серьезно. По-моему, очень важно, чтобы люди моего возраста были готовы использовать, если нужно, свое положение. Я уверен, что вы со мной согласны, Артур? Правда?
Вскоре после этого Том отошел и присоединился к группе Мартина. Я невольно подумал, что, оправдываясь перед Брауном, он так искусно сочетал в своей речи почтительность и мужественную откровенность, что, право, его можно было заслушаться. В своем кругу, за спиной у начальства, редко кто умел так красноречиво протестовать, как Том Орбэлл. Вблизи же начальства протест улетучивался и оставалось одно лишь красноречие. В присутствии Артура Брауна Том, казалось, больше всего на свете желал стать со временем точной копией Артура Брауна, человеком руководящим, солидным, с положением — человеком, который далеко пошел.
— Итак, наш юный друг пытался замешать и вас в историю с Говардами? — спросил Артур Браун.
— Похоже на то, что у вас из-за этой истории было больше неприятностей, чем я предполагал? — спросил я.
— Вряд ли мне нужно предупреждать вас, — ответил Браун, — что за стенами колледжа об этом деле распространяться не следует. Говорить вам об этом нечего, я знаю. Я хотел сказать другое: мне кажется, было бы правильнее, если бы даже здесь вы разговаривали на эту тему только с Мартином или с людьми, которых вы хорошо знаете.
— А что представляет из себя этот Говард, Артур? — спросил я.
Лицо Брауна покрылось темным румянцем. Он нахмурился, словно мой вопрос рассердил его.
— Это — самая настоящая сволочь, — ответил он.
От изумления и растерянности я не сразу пришел в себя. Мне редко приходилось встречать людей более терпимых, чем Браун. Кроме того, многолетняя привычка взвешивать каждое слово сделала свое дело, — казалось, он просто не может допустить в своей речи никаких вольностей.
Даже сам Браун, видимо, был поражен своей вспышкой. Снова овладев собой, он продолжал спокойным, размеренным тоном:
— Нет, пожалуй, мне не хочется взять назад свои слова. При всем желании я не могу найти ничего, что говорило бы в его пользу. Он комбинатор, но существует множество комбинаторов, у которых есть хоть какие-то искупающие качества, в этом же молодчике ни разу ни одного такого качества не обнаружилось. Он груб, со всеми он сумел перессориться, и я не удивляюсь, что именно поэтому он и хочет развалить мир ко всем чертям. Но даже это я мог бы ему простить, если бы он не повел себя так подло по отношению к людям, которым был обязан всем. Когда же я увидел его черную неблагодарность, то решил, что хватит искать ему оправдания или слушать, как другие пытаются оправдать его. Он дрянь, Люис! Скажу вам откровенно, что в свое время я очень подумывал — да и теперь подумываю, — что нам следовало не останавливаться на полумерах и вообще вычеркнуть его имя из списков колледжа.
Браун говорил рассудительно и сдержанно, но в то же время твердо, словно хотел убедить в этом других старейшин колледжа. Он добавил:
— Во всей этой гнусной истории есть только одна хорошая сторона. Колледж продемонстрировал полнейшую солидарность. Вы сами понимаете, что в этом случае пришлось несколько отступить от правил. И, если бы вдруг колледж не проявил полной солидарности, положение создалось бы затруднительное. Со спокойной жизнью здесь пришлось бы распрощаться. Не хочу преувеличивать, но мы могли бы нарваться на неприятность и вне колледжа. Из-за такой истории как раз и можно попасть в газеты, и даже подумать страшно, как это могло бы нам напортить.
Фрэнсис Гетлиф уже ушел; начинали расходиться и остальные. Мартин только что попрощался с Брауном и стоял в ожидании, чтобы проводить меня в свои комнаты, я же как раз говорил в эту минуту о новом портрете ректора в обеденном зале.
— У вас остается место как раз еще для одного портрета, — сказал я, вставая, — а затем придется снова что-то придумывать.
Я заметил, что Браун бросил на меня быстрый взгляд. Не вставая с кресла, он потянул меня за рукав.
— Посидите еще немного, — сказал он. Потом улыбнулся Мартину. — Не заблудится же он. Путь этот он проделывал не раз; пожалуй, чаще, чем вы. А мне сейчас не так уж часто удается поболтать с ним.
Мартин заявил, что ему пора домой к жене. Так же как у меня, у него зародилось подозрение, что Артур Браун задерживает меня не ради приятной компании. Когда мы остались вдвоем, Браун усадил меня в кресло. Он стал еще гостеприимнее, еще внимательнее.
— Рюмку коньяку?
— Нет, на сегодня хватит.
— Если бы вы знали, голубчик, как мне приятно снова видеть вас у себя.
Он всегда был расположен ко мне. Было время, когда он брал меня под свою защиту и всячески оберегал меня. Сейчас у него сохранилась ко мне горячая, обостренная привязанность, которую испытывают к оправдавшему надежды протеже. Все ли у меня хорошо? Как жена? Сын?
— Итак, значит, в настоящий момент все обстоит более или менее благополучно? Ну и хорошо! Знаете, Люис, одно время я побаивался, что дела могут принять неважный для вас оборот.
Он улыбнулся мне ласковой, довольной улыбкой. Затем небрежно сказал:
— Да, между прочим, когда вы говорили о портрете ректора, мне вдруг пришло в голову, не дошли ли до вас кое-какие слухи? Вы, случайно, ничего не слышали?
— Нет, — ответил я с удивлением.
— Ну, конечно! — сказал Браун. — Я так и думал, что нет.