Демидовский бунт
Шрифт:
Никита Никитович снова помолчал, собираясь с мыслями. Вдруг вскинул левую руку и издали будто потыкал скрюченным пальцем в плотную бумагу.
– Еще пропиши, что опасение есть, как бы оные воры и смутьяны и в уральские мои заводы от себя нарочных для возмущения не отправили бы!
Антип старательно скрипел пером, а Демидов, насупившись, ну чисто издыхающий сыч в дупле, холодными глазами следил, пока перо не остановилось.
– Прописал? Добро же. Теперь, прохвосты воровские, за ваши глупые головы не дам и затертого семишника! – прошипел Никита Никитович. И добавил
– Не мешкая, как велит ваша милость, еду! И на все свой глаз недреманный положу.
– Пиши, Антип, на пакете адрес. Да сургуч разогрей, я печать к нему приложу. Еще повели посылыцика доброго в столицу снарядить весьма спешно.
Антип писал, а Демидову – в насмешку, что ли? – и в этом мерном скрипе гусиного пера чудилось не безобидное «скрип-скрип», а издевательское и жестокое «бунт-бунт», «бунт-бунт».
Над притихшей белокаменной и грязной по весне Москвой, обиженной отъездом царей к туманному Петербургу, нависли прохладные серо-розовые тучи, которые, растеряв тяжелые снега, медленно наползали со стороны неспокойных крымских шляхов.
Прокофий не вот сразу, как обещал хозяину, заспешил в Калугу. В сопровождении двух молодцев, состоящих в стражниках при Выровском заводе, а у него подручными, Прокофий объездил многие купеческие лавки, пока не купил отменный щепетильный товар и украшения – серебряные серьги и два золотых колечка с алыми камнями. Приказчик жалел жену, не бил, изредка баловал недорогими подарками, а дочерей своих обожал без памяти. Теперь же выпала возможность купить гостинцы, о которых прежде и не мечталось…
Не доезжая Калуги, где у него был свой дом, Прокофий отпустил подручных и свернул в сторону, ехал проселочной дорогой, пока она не превратилась в мало различимую тропу. Несколько раз справа, в просветах леса, мелькала Ока.
– Ну вот, добрался, – проговорил Прокофий, приглушая голос. Подобно матерой волчице, поднял голову, принюхался – нет ли где поблизости чужого костра? Но вокруг было тихо. Тукал неподалеку лесной трудяга дятел, а дятла опасаться не след.
Прокофий остановил коня на краю Волчьего оврага, снял котомку с дорожной снедью и присел у столетнего шершавого дуба: кто и приметит его, так не догадается, зачем он здесь.
– Может статься, место под новые порубки выбираю, – прошептал Прокофий. Наскоро закусил. Не поворачивая головы, повел глазами туда-сюда, достал из-под кафтана тугой кожаный мешочек – демидовское серебро, взятое в заводской кассе, нежно потянуло вниз руку.
– Бог спас, не надоумил паралитик повелеть общупать меня. Не миновать бы тогда пытошной избы да жареных углей под стопами, – пробормотал Прокофий. Обернул мешочек в плотную холстину, разгреб прошлогодние листья, вынул из-под большого корневища кусок вырезанного ножом дерна, просунул сверток внутрь. Заодно нащупал маленький обожженный кувшин, погладил землей припорошенный бок – цел и не отсырел!
– Вот и славно! К медным денежкам да и серебряные целковые… с неба упали. Теперь же, пока бунт в драку не перешел, надобно самую дорогую утварь из Демидовской усадьбы вывезти. Мужики пожечь-порушить могут усадьбу, а у меня в Калуге да в этом потайном месте все будет надежно укрыто… Скажу, мол, ромодановские воры порастащили. Никита-то дурак во всей форме окажется!.
Довольный своей находчивостью и смекалкой, Прокофий тихо рассмеялся, прикрыл тайник дерном, присыпал листвой. Неспешно поднялся, завязал котомку, рукой провел по жесткой коре дуба.
– Минет смутное время, приданое дочкам справлю, за именитых дворян выдам. И сам вольготной жизнью заживу, с денежками-то! Вот так-то, брат! Важно вовремя за ум хватиться!
Оборот поднял голову и оглядел могучую, но голую еще крону, как бы приглашая дуб в сотоварищи. В настороженном шепоте верхового ветра Прокофию вдруг почудилось осуждение и укор воровскому поступку. Он нахмурился, поджал губы, торопливо сел в седло.
Поехал на запад, к Калуге, вслед уходящему к горизонту оранжево-красному солнцу.
Глава 2. «Надо бунтовать!»
Демидовский приказчик Прокофий Данилович Оборот имел привычку появляться среди заводских работных будто нечистая сила из пыльного столба – всегда нежданно. Перевернув прозвище приказчика, иначе как «Оборотень» за глаза его и не звали.
Никто не ждал появления Оборота и в тот поздний слякотный и холодный вечер.
Андрей Бурлаков, староста Ромодановской волости, приписанной к калужским заводам Никиты Демидова, вошел в тесную, пропахшую пеленками избу Михайлы Рыбки. Не успел закрыть за спиной набухшую от сырости дверь в темные сенцы, как послышался глухой перестук копыт.
– Твой, что ли, конь? – удивился хозяин избы, отставил к печке подшитый валенок, стряхнул с колен мусор и поднял на Андрея черные глаза: примешалась-таки и в их роду неукротимая и буйная кровь степных кочевников.
– Не барин на коне разъезжать – конь для работы надобен, – отозвался Бурлаков.
Неистовым лаем зашелся пес, тут же достиг избы властный покрик: «Пошел вон!» Пес заскулил и затих постепенно – должно, убежал за дворовые постройки.
– Кой это гад над собакой изгиляется? – Михайло резко поднялся с некрашеной самодельной табуретки, на ходу сорвал плеть с колышка у правого косяка…
Дверь распахнулась, и на пороге, пригнув голову, чтобы не удариться, вырос Прокофий Оборот.
Засидевшиеся у Рыбки крестьяне Федор Капитонов и Кузьма Петров тут же поднялись на ноги – Федор довольно резво, Кузьма не так поспешно. Третий гость, сутулый и седобородый Василий Горох, лишь изобразил попытку подняться, но так и остался сидеть на низенькой табуретке у печки и греть простуженную спину.
Прокофий Оборот не снял добротной бараньей мурмолки, не перекрестил лба перед иконой. Сморщив широкий приплюснутый нос – тяжек дух мужицкого жилья! – постращал Михаилу: