Демобилизация
Шрифт:
Комната не стала жилой, потому что Марьяна Сеничкина третий год чувствовала себя в ней не хозяйкой, а приезжей родственницей. Даже подкрашивать ресницы приходилось выбегать в ванную. Здесь зеркала не полагалось.
Зато стоял в кабинете отличный раздвижной диван, на котором сейчас сидела аспирантка-разлучница. Она сидела прямо и скромно, словно присела на минуту, как в трамвае, до следую-щей остановки. В неярком рассеянном свете торшера Курчев заметил, что аспирантка молода, худощава и одета не броско.
Разговор, видимо, у них не вязался и даже Алешка обрадовался лейтенанту:
– А, явился!
–
– Прочти. Я добил, - с грубоватой застенчивостью пробурчал лейтенант.
– Медведь. Познакомься сначала.
– Инга, - сказала гостья. Голос у нее был глуховат, а ладонь длинная и холодная. Пожи-мая ее, Курчев еще сильней ощутил, что весь взмок, устал и прошлую ночь спал не раздеваясь.
"Везет же этим доцентам!" - вздохнул про себя.
– Ты прочти, а я под душ полезу, - снова пробурчал, потупясь. Грязным, взмыленным, не хотелось находиться в одной комнате с этой девушкой.
– Извините, Инга, - сощурился Сеничкин.
– Фронтовик приехал. Казарма, пехота-матушка. Толстая что-то, - деланно вздохнул, развязывая тесемочки папки.
– Два экземпляра, - сказал Борис. Он так и стоял с машинкой посреди кабинета, краснея и чувствуя, что своими огромными, плохо вычищенными сапогами занимает полкомнаты.
– Легли уже, наверно, - мотнул головой в сторону министерской спальни.
– Кажется, - кивнула Марьяна.
– Да поставь ты свое сокровище, - неестественно засмеялся Сеничкин. Вот чудак. Носится, Инга, со своей гуттенберговской штучкой.
– Это машинка?
– удивилась девушка.
– Да выпусти из рук. Покажи человеку, - сказал Алешка, радуясь, что можно на ком-то разрядить скопившуюся неловкость.
– Пожалуйста, - пробормотал Борис и, раскрыв машинку, не отдал девушке, а поставил ее на диван. Он боялся, что скисший запах армейского пота шибанет аспирантке в ноздри.
– Я пойду, - снова кивнул в сторону ванны.
– Кто про что... Ладно, иди. Мы все пока поглядим. Не возражаешь? Вот вам, Инга, первый экземпляр, - протянул доцент гостье пачку новеньких страниц.
– Не берите, скучища...
– сказал Борис. Девушка с видимой неохотой сняла с колен машинку и взяла рукопись.
– А мне можно?
– спросила пухлогубая Марьяна.
– Читай. Только скучища, - повторил Курчев.
В прихожей он взял Федькин чемодан и полез в ванную.
Горячая, чуть ли не крутая вода свободно лилась сверху и, как щелочь ржавчину, снимала всю дрянь дня, невыспанность и усталость.
– Так, так, - приговаривал Борис, надеясь, что за шумом воды в спальне не услышат.
– Раз! Взяли! Еще раз - взяли!
– тер он себя, как будто был огромной зениткой и весь орудий-ный расчет драил его в банный день.
– Так, так!
– командовал. Ничего не было на свете лучше горячей, обжигающей тело воды, рваной мочалки и красного, таявшего на глазах мыла.
"А все же пузо наел", - подумал, немного приходя в себя от пара и восторга. Живот дейст-вительно был. Правда, небольшой - и, размахнувшись, лейтенант ударил по нему сжатой ладонью.
– Боров, - сказал себе.
– Худеть надо. Вон Алешка стройный какой!
И вспомнив, что Алешка сейчас вместе с аспиранткой читает реферат, Курчев застыдился, будто стоял перед ними голый. Реферат был такой же нескладный.
В дверь постучали.
– Ты, Борис?
– услышал лейтенант сквозь шум кранов басок министра.
– Сейчас!
– весело крикнул, радуясь, что это не директриса.
– Открывай, я один, - сказал Василий Митрофанович.
Огромный, в пижаме, он втиснулся в комнату и сел на край ванны.
– Заматерел ты, Борька, - оглядел племянника.
Расслабленный от душа и умиротворенный, лейтенант не находил в родиче сходства с абрикосочником. Хоть пижамы были одного рисунка и качества, и даже лица в чем-то отдален-ном были схожи, но сидел на краю ванны не боров, а дядька, кровь родная, Василий Сеничкин.
Сколько раз, еще даже до войны, при родном отце, пацаненком, мечтал Борька: а вдруг окажется, ну, хоть понарошку, что отец его не сухонький пьяница и гуляка машинист манев-рового паровоза Кузьма Курчев, а непьющий и степенный инженер Василий Митрофанович, дядя Вася, что иногда приезжал в Серпухов рыбу ловить и брал с собой на рыбалку племянника. В эти редкие и блаженные часы у жидкого попыхивающего костерка, когда они сидели совсем тесно, накрывшись одной дядькиной курткой, Борьке казалось, что и дядька сам не прочь иметь его сыном. Потому что Алешка и отличник и мордой писаный красавчик, а все-таки не родной, не сеничкинский. Борька знал, что эти мысли - стыдные, нехорошие, но продолжал мечтать о том же и после дядькиных отъездов, потому что с такими мечтами засыпать было сладко. Только весной 42-го, когда в Серпухов пришла первая пенсия за погибшего (похоронка пришла к Лизавете в Москву), повзрослевший Борька бросил играть в эти дурацкие игры. Теперь он перед сном думал об убитом отце и злился на дядьку, что тот жив и хватает большие чины и ордена где-то не на самом фронте.
Даже в захолустном Серпухове при своем доме и огороде, жилось голодновато, и социаль-ные контрасты сами собой постепенно оттеснили любовь к материнскому брату. Через год Алешка, счастливо избежав призыва, поступил в знаменитый, только что созданный междуна-родный институт, и зависть к поповне и ее детям, раздуваемая бабкой, потихоньку захватила и Бориса. Но та детская привязанность к Василию Митрофановичу, видимо, не вовсе ушла, а куда-то задвинулась, потому что нет-нет, а выходила наружу, и даже сейчас, в ванной, Курчеву было приятно глядеть на здорового рослого мужика, единственного своего родича.
Так и подмывало сейчас попросить лично передать письмо в Управление Совмина.
– Давно не виделись. На буднях выбираться не удается? Что поделаешь, служба...
– кряхтя развел ручищами министр, как бы сгибаясь под тяжестью долга, но одновременно гордясь этой тяжестью.
– У Елизаветы не был?
– Нет. Там все в порядке. Она сообщит.
– Не прозевай. Сразу в отпуск просись. Прописка - дело серьезное.
– Будет сделано, - кивнул племянник.
– Давно тебя не видел, - снова повторил министр.
– Демобилизовываться не раздумал?