День цезарей
Шрифт:
– Каков уж есть, – с ноткой дерзости ответила Домиция.
Агриппина повернулась к ним спиной и грациозно возлегла на ложе.
– Иди сюда, Нерон, – похлопав по освободившимся подушкам, позвала она. – Пристраивайся возле своей матери.
Тот повиновался как примерный сын, вдумчиво оглядывая глазурованную выпечку на блюде. Паллас, сознавая свой второстепенный статус, отступил от ложа и упрятал руки под плащ. Агриппина оглядела примолкших гостей.
– Прошу вас, кушайте, не стесняйтесь! Семпроний, займи же, наконец, свое ложе… да, вот так-то лучше.
Постепенно гости снова заговорили – вначале приглушенно, а затем рокот голосов покруглел, взбодрился, и вот уже руки потянулись за свежими закусками, поданными на блюдах (на императорский стол встала посуда из серебра). Агриппина дождалась, когда все освоятся настолько, что перестанут смотреть на возвышение, и тогда они с Нероном пробрались туда, где сидел Британник. Их появление тот встретил с напускным спокойствием, хотя было видно, что дается оно непросто: у юноши заметно подрагивали руки. Агриппина подалась к пасынку насурьмленной щекой:
– Поцелуй же меня, милый.
Перебарывая робость и неприязнь, Британник лобызнул мачехину щеку и тут же отстранился.
– Ну вот мы и вместе, – сведя щитком ладони, промолвила Агриппина. – Одна счастливая семья…
Глава 3
Когда Семпроний распорядился унести блюда с остатками закусок, перед второй переменой блюд за императорским столом затеялась беседа. В основном она представляла собой монолог императора. Нерон многословно рассуждал о достоинствах греческой культуры, а также о необходимости приобщать римский народ к искусствам, поэзии и музыке. Это была одна из его излюбленных тем, которые сенатор уже множество раз, попадая в круг императорской семьи, бывал вынужден выслушивать; настолько часто и помногу, что выспренность Нерона, признаться, набила изрядную оскомину.
Сейчас император, стряхнув с подбородка крошки, пространно излагал:
– Разумеется, нельзя сказать, что плебсу доступно искусство утонченное, изысканное. Отнюдь. Быть может, он и оценит какую-нибудь похабную сценку, разыгранную мимами, или бесхитростную игру на свирели, но вкусы его более возбуждает вид кровавой плоти на гладиаторских аренах или азарт от гонок колесниц. Кому-то такие зрелища доставляют больше удовольствия. Однако в подлинной мере душа человека раскрывается в занятиях более тонких. Именно их оценка, предоставленная его суждению, делает его существом возвышенным. Вот ты, Семпроний, согласился бы со мною?
– Ну как можно возражать против столь неоспоримой линии доводов?
– Вот и я о том же. Из чего следует, что большинство людей искусство оценить не способно. Оное требует определенной чувственности, эстетичного провидения, которое в нас есть или же, наоборот, нет. Обучиться ему невозможно.
– Разве? – подал строптивый голос Британник, подаваясь вперед так, чтобы видеть из-за Семпрония своего брата. – Тогда скажи мне: человек, к примеру, рождается для игры на музыкальном инструменте, хотя бы на той же лире? Если ты прав, то почему мы тогда вынуждены этой игре обучаться?
Нерон печально вздохнул.
– Ты, брат, по своему обыкновению воспринимаешь вещи чересчур буквально. Конечно же, учиться игре на инструменте надо, но сама способность к этому в человека заложена с рождения. Как и способность петь.
– Ну, так бы и сказал.
– Твоя въедливость меня порою просто удручает, – помрачнел Нерон.
– А я иногда просто путаюсь в нагромождениях твоих мыслей, брат. Мне казалось, наставничество Сенеки [8] должно было сказаться на тебе лучшим образом.
8
Луций Анней Сенека (4 г. до н. э.–65 г. н. э.) – римский философ-стоик, поэт и государственный деятель, воспитатель Нерона.
Губы Нерона сжались в тонкую полоску.
– У меня ощущение, что ты забываешься. Ты разговариваешь со своим императором. Будь осторожен в выборе слов. И внимательно следи за тем, что говоришь.
– Да уж куда там… Я только и делаю, что осторожно слежу. И замечаю, что ты последнее время усердно обыгрываешь свое намерение править с терпимостью к вольнодумству, со стремлением положить конец политическим гонениям. Все это ты обыгрываешь, но лишь на словах. Не это ли входит в понятие провозглашенного тобой золотого века?
Нерон ненадолго смолк, а затем ответил:
– Если б я знал тебя не так близко, я счел бы, что ты надо мной надсмехаешься.
– В таком случае ты не знаешь меня вовсе.
– Я предупреждал тебя об осторожности. Дорогой мой брат, мне уже давно достается терпеть и колкости твои, и твое ехидство. А потому остерегайся переступить черту. Да, это правда: я взрастал в аскетичной среде, без доступа к книгам, в то время как тебя пестовали самые отборные учителя и наставники, каких только сумел нанять твой отец. Правда и то, что мои молодые годы прошли без любви, потому что мать моя была вынуждена как-то устраивать свою жизнь в ссылке. Ну а ты, сын императора, в это время наслаждался прелестями жизни во дворце… Только все это, как видишь, изменилось. Твой отец – наш отец – покинул этот мир, а императором стал я. И это я обладаю силой даровать жизнь и предавать смерти, возвеличивать и растаптывать всех, кто живет в тени моей пяты.
В ответ Британник, вкусивший уже вина, вяло пожал плечами.
– Что ж. В таком случае прощай, златой век свободомыслия.
– Не испытывай меня, мой дорогой Британник. У всякого терпения есть предел.
В попытке ослабить накал страстей Семпроний повернулся лицом к Нерону.
– Император, вот ты сейчас упомянул насчет пения. Скажи мне: ты по-прежнему поешь, как делал это в детстве? Помнится, даже тогда твой голос был сказочно красив.
Нерон полоснул взглядом из-под нахмуренных бровей, явно раздосадованный, что его отвлекают от полемики с братом.
– Да, я все еще занимаюсь пением. И пою весьма недурно. Это у меня от природы. Люди именуют это «даром богов».
Британник издал горлом тихий насмешливый звук, от которого Нерон дернулся, как от смачной оплеухи.
– Мой сводный брат, похоже, не согласен с твоим суждением о моем голосе. Вероятно, он считает, что превосходит меня. А как считаешь ты?
Британник, пожав плечами, потянулся к своему кубку. Равнодушно отхлебнул, облизнул губы. Но примирительных знаков своим видом не подал. Воздух между этими молодыми людьми, казалось, густел от напряжения; находиться меж ними было крайне неуютно. И Семпроний, сделав для успокоения глубокий вдох, попробовал в этом молчании выстроить спасительный мостик.