День да ночь
Шрифт:
От постоянной тяжелой работы, недосыпа и скудной еды у многих солдат оставалось только два желания: поесть да поспать. Кто-то от всего этого тупел, опускался и превращался в "доходягу", проводил все свободное время в санчасти да на помойке в поисках пищи. Но большинству удавалось сохранить человеческое достоинство. Они старались всеми правдами и неправдами освободиться от этого кошмара и попасть на фронт.
Может быть, такое положение в лагере, где стоял запасной полк, в который попал Дрозд, создавалось от бездарности, бездушия и вороватости начальства. А может быть, так и задумывалось чьими-то хитроумными головами -
Приходили солдаты к Дрозду и просили: "Послушай, писарь, включи меня в список. Не могу я больше здесь. Ты уж постарайся".
Дрозд уважал таких и старался помочь.
Тайно от начальства вносил их в списки маршевых рот и вычеркивал из этого списка тех, кто на фронт не рвался. Ошибка небольшая: вместо одного человека едет другой. Фронту никакого от этого ущерба. Сколько положено, столько и получит.
Все были довольны. Все благодарили Дрозда. А некоторые даже подносили подарки. Что у кого было. Дрозд отказывался. А они очень просили. И, чтобы не обидеть людей, Дрозд брал. Но не все. Если буханку хлеба приносили, не брал. А сало брал. Сало он любил. Вещами давали, деньгами. Деньги Дрозд брал. И вещи, которые получше, тоже брал. Учитывал, что ни деньги, ни вещи уезжающим на фронт не нужны. Все равно где-нибудь по дороге растранжирят. Пусть лучше у него останутся.
Потом, однажды, в канцелярию, где поздно вечером засиделся Дрозд, зашел замполит полка. Майор, четыре ранения, на палочку опирался. Встал у дверей. Стоял и смотрел на Дрозда. И тот сразу понял, что какая-то зараза настучала. Из тех, кто метил на его место. Были такие. Дрозд хотел объяснить: все, что он делает - это для пользы и он только по доброте души своей, без всякой выгоды... Но тут же передумал. А вдруг замполит пришел по какому-то другому поводу. Может, замполит ничего не знает, а Дрозду только показалось. И он ничего не стал объяснять. Как потом оказалось - зря.
Замполит постоял, опираясь на палочку, разглядывал писаря, как будто никогда не видел до этого, потом обозвал "гнидой", "гадом" и совсем уж неприличными словами, сплюнул и ушел. Назавтра Дрозда перевели в стрелковый взвод, а через три дня отправили с маршевой ротой на фронт.
Фронта Дрозд не боялся. И там люди живут, поэтому ехал с легким сердцем. Только долго переживал за "гниду". Обидно было: ни за что, ни про что его так обозвали. И жалко было двух чемоданов, которые пришлось оставить у старшины в каптерке. Другом считался. Хоть бы заплатил. Так нет, воспользовался безвыходным положением Дрозда и за так взял. Сквалыга. "Приезжай, - сказал, - все сохраню". Этот сохранит. Ох и нажился он на Дрозде.
При распределении Дрозд попал в артиллерийский полк. Начальник штаба, как только узнал, что с пополнением прибыл опытный писарь, сразу забрал его к себе. И опять пришлось Дрозду сидеть за бумагами. Вперед, на запад, продвигался вместе с канцелярией.
* * *
– Из пушки стрелять не умею, - то ли признался Дрозд, то ли неудачно пошутил.
– Писать он умеет, - подсказал Опарин.
– Рисовать ты, случайно, не умеешь? Может быть, ты художник?
– Ракитин еще не остыл от долгого общения с Лихачевым. Еще одного художника ему как раз не хватало для полного счастья.
– Писарем он воевал, в штабе, - объяснил Опарин.
– Проштрафился, его и турнули к нам на исправление.
–
– возмутился Дрозд.
– Прислан, в связи с потерями. На пополнение, - об оказании поддержки и о том, что собирается долбать фрицевские танки гранатами не заикнулся.
– Ладно, - а что Ракитин еще мог сделать?
– Писарь, так писарь. Лишь бы не художник. Сгодишься. Будешь снаряды подавать, - и махнул рукой, показывая новенькому, что тот может пока отдыхать.
– Как там фрицы?
– спросил он у Опарина.
– Не видно и не слышно. Подбросили что-нибудь в штабе?
– Пойдем, посмотришь.
Они подошли к машине. В это время Лихачев как раз открыл борт.
– Снаряды подбросили...
И понял Опарин, что писарь прав. Надо фрицев ждать. Когда полк на отдых отводят, снарядами его не балуют.
– Полный боекомплект, - подтвердил Ракитин.
– Со жратвой как?
Что Ракитин мог ответить? Он и сам со вчерашнего вечера ничего не ел. А в штабе никто не имел представления, куда девалась кухня. Уже направили двух посыльных разыскивать. Но, может быть, ее давно шальным снарядом разбило или на мине подорвалась. Обещали, что если не найдут, возьмут что-нибудь в соседней части и доставят в термосах. А когда доставят, об этом никто ничего сказать не мог.
– Обещали. Как только, так сразу, - вроде бы отшутился Ракитин.
– В гробу я видел их обещания!
– Опарину было не до шуток. Когда дело касалось еды, Опарин шуток не понимал.
– В белых тапочках! Я им не верблюд, чтобы по три дня не есть! Мне наркомовский паек должны давать! Мне три раза в день положено!
Выдав таким образом что-то вроде заявки, Опарин всерьез принялся за дело, вкладывая в нерукотворный труд все, что накопилось в его большой изголодавшейся душе. Должен же он был, в конце концов, ее облегчить.
Прежде всего, он высказал некоторые, далеко не лестные мысли об умственных способностях родителей повара, которые вопреки здравому смыслу произвели на свет такого придурка, и сообщил, в чем тот сидел "по самые уши" еще в младенческом возрасте. Затем заявил о необходимости частого и тесного общения повара с дрыном дубовым и напустил на несчастного наиболее бодливых представителей крупного и мелкого рогатого скота. Но и этого Опарину показалось мало. Он посулил "жертве пищеблока" чирей на кончике носа и по такому же сомнительному украшению на каждой половинке того места, на котором повар имел привычку сидеть. И, наконец, стал вслух размышлять о том, какие потомки могут произойти от этого повара, а так же о тех редких и незавидных качествах, которые перейдут к ним по наследству.
С явной неохотой оставил он повара. И только потому, что надо было браться за начпрода.
Опарин в два приема доказал, что начпрод - самый большой жлоб и оглоед из всех известных в мире жлобов и оглоедов, уложил его в гроб еловый, обул в белые тапочки и стал скармливать такое, что, явно, не мог переварить желудок работника снабжения. Начал он эту важную операцию со стандартного: "В рот - пароход!" и "В нос - паровоз!". За водным и железнодорожным транспортом пошли железобетонные надолбы, мотки колючей проволоки и комплект шанцевого инструмента. Потом обе станины 57-миллимитрового орудия, дышло пароконной повозки, ерш для чистки ствола и все телеграфные столбы от Москвы до Парижа. За телеграфными столбами последовали запонки...