День да ночь
Шрифт:
Дрозд остался сидеть на неструганых досках снарядного ящика. И мысли у него были неприятные. Писарь невесело размышлял о том, как ему не повезло: попал в самый худший расчет. Один обгорелый, смотреть на него страшно. Глянешь - все внутри переворачивается. И психованный. Другой все время спит. Может быть, сроду такой чокнутый. Тоже не подарочек. Третий - самый зловредный. Как он сразу набросился: "Руки вверх! Руки вверх!" и автоматом тычет. Одна надежда на командира орудия. Приедет командир и все расставит по местам. Они здесь все рядовые. А он, хоть и рядовой, но писарь. Писарь и сержант должны
* * *
Машина застыла на неширокой разбитой проселочной дороге, разрезающей надвое молодую рощу. Большой, сильный "студебеккер", нагруженный снарядами, стоял безжизненной грудой металла и дерева. Стоял уже добрых полчаса.
– Получается что-нибудь?
– спросил сержант Ракитин у торчащих из-под машины ног, обутых в поношенные кирзовые сапоги.
Ответа не последовало.
– Лихачев, ты не можешь спать быстрей?
– поинтересовался сержант.
– Тут всего километра три осталось. Нам бы надо еще сегодня добраться до своих. Засветло.
Ноги зашевелились, давая сержанту понять, что он напрасно придирается и их владелец вовсе не спит, а занят серьезным делом.
– Не спишь, - понял Ракитин.
– Или уже выспался. А, может, я тебя разбудил, так извини, пожалуйста, - издевался он, - но у меня другого выхода нет. Ехать надо.
Ноги задвигались, и стали медленно высовываться из-под машины. Вначале полностью вылезли сапоги. За ними пошли хлопчатобумажные шаровары. Когда-то они имели цвет хаки. Но сейчас никто бы об этом не смог догадаться. Потом появилась гимнастерка, тоже вся в пятнах мазута, краски, смазки. И, наконец, лицо. Естественный цвет его определить не представлялось возможности. Все черные, серые, коричневые тона и оттенки, которые существовали в природе, и даже такие, которых в природе не было, покрывали это лицо мазками, пятнами и полосами. Только глаза светились на нем. Большие голубые глаза, вроде бы не имеющие никакого отношения к этой чумазой физиономии.
Все это, выползшее из-под машины, сначала село, затем вытянулось вверх, аж на сто восемьдесят два сантиметра, и перед сержантом Ракитиным предстал во всей красе водитель "студебеккера" рядовой Лихачев: гимнастерка расхристана, расстегнута почти до пупа, пряжка ремня потерялась где-то на боку, короткие волосы - дыбом.
Ракитин с тоской разглядывал своего водителя. Были они одного роста, но сержант, казалось, возвышался над шофером на целую голову. Ладно сидящая гимнастерка подчеркивала широкие плечи, ремень плотно облегал узкую талию. Сапоги надраены, воротничок застегнут, спина прямая. Убери лычки с погон - все равно сержант. Даже посеревшая от пыли повязка, выглядывающая из-под пилотки, не портила вида.
Они стояли на изуродованной войной дороге, покрытой рытвинами, ухабами, глубокими колеями, выдавленными сотнями тяжелых машин, усыпанной крупными комьями спрессованной и спекшейся земли, выброшенными траками танков и тягачей. Хуже нет, чем попасть на такую дорогу в распутицу. Завязнешь, сядешь на мосты и будешь сидеть, пока не вытащат тебя на буксире. А сейчас стояла великая сушь, и дорога была твердой, как будто ее выстелили из бетона. Вдоль нее тянулась неширокая полоса
А рядом яркими красками светилась роща. И зеленый цвет, и желтый, и багрянец, и десятки полутонов создавали удивительную мозаику. Но Ракитин и Лихачев не видели осеннего взрыва красок, буйства нежности и разноцветья. Они стояли на серой дороге и смотрели друг на друга. Лихачев на сержанта - с преданностью. Сержант на Лихачева - с грустью.
"И ничего с ним не сделаешь, - думал сержант, в который раз разглядывая замысловатые узоры на физиономии водителя.
– Таким его мама родила. Не трус, и соображалка работает, и веселый, дай бог каждому. А к машине близко подпускать нельзя".
– Когда ты форму носить научишься?
– ни один сержант не переносит распахнутых гимнастерок и болтающихся ремней.
– Виноват! Сейчас!
– Пальцы Лихачева быстро забегали по пуговицам. Потом вытащили на видное место пряжку ремня, затянули его и одернули гимнастерку.
– Какого черта ты полчаса под машиной лежал?
– поинтересовался сержант.
И замер, потому что налетел на рощу порыв ветра, и все краски, все узоры, начали быстро меняться, как это было в детстве, когда смотрел Ракитин в подаренный родителями калейдоскоп. При этих совершенно невероятных, волшебных сменах красок и узоров, увидел Ракитин совершенно другую рощу и удивился невозможной, несказанной ее красоте.
Лихачев ждал, когда командир доругает его, не дождался, поднял глаза, проследил за взглядом сержанта и тоже застыл.
– Откуда такая красота берется?
– покачал головой Ракитин.
– Кажется, никогда такого не видел.
– Природа, - охотно отозвался Лихачев.
– Гармония цветов в природе настолько велика, что всегда вызывает чувство восхищения.
– И никто этого не видит, кроме нас с тобой, - продолжил Ракитин, не очень-то прислушиваясь к словам водителя.
– Такая красота пропадает.
– Сюда бы сейчас краски и все это нарисовать. Люди собирались бы толпами. Стояли бы и восхищались.
– Любишь красоту?
– Сержант оторвал взгляд от рощи и снова стал разглядывать Лихачева.
– Люблю, - подтвердил Лихачев, не заметивший, что настроение у начальства меняется.
– Я всегда любил писать пейзажи. У меня целая серия есть: "Двенадцать месяцев. Год тысяча девятьсот сороковой". Перед самой войной закончил.
– Значит, красота тебе нравится... А на что ты сам похож? Посмотри на свои руки.
– Лихачев послушно поднял руки и посмотрел на них. Ладони покрывал плотный слой смазки, сажи, земли и еще чего-то, не известного ни Лихачеву, ни сержанту Ракитину, а возможно даже, и передовой науке. Лихачев повернул ладони тыльной стороной вверх. И здесь было то же самое. Видимо, что-то, "не известное передовой науке", пропитало руки насквозь.
– Нравится?
– поинтересовался сержант.
Лихачев неопределенно хмыкнул.
– А теперь можешь представить, как ты выглядишь, если лицо у тебя точно такое же, - продолжал сержант воспитывать.
– Тебя в таком виде срочно надо в расположение фрицев направить. Их до смерти напугать можно. Они все поголовно верующие и примут тебя за нечистую силу.