День на Каллисто (антология)
Шрифт:
Они еще долго смеялись.
Потом оба снова устремили взгляды туда, где сверкнула вспышка, туда, где уже все поглотила тьма.
— От планетки ничего не осталось, — сказал Тридцать седьмой, и в его голосе послышалось подобие смущения.
Это было похоже на порыв жалости, сострадание впечатлительного человека, нечаянно наступившего на муравья.
Какое-то время космонавт беспомощно стоял, повернувшись спиной к ракете. Вдруг его сознание обожгла мысль: я здесь погибну, эта крошечная планетка станет моей могилой. Но почему эта мысль пришла ему на ум сейчас? Нет, это не его
Космонавт стоял спиной к ракете. Вокруг него расстилался туман. «Наверное, туман ядовитый», — подумал он, стоит лишь нажать на клапан и приподнять шлем скафандра — за долю секунды все будет кончено. Ему почудилось, будто рядом с ним недвижимо лежит его двойник. Он вздрогнул. Все будет кончено…
Он не мог оторвать взора от горизонта, отдавая себе отчет, что там, за грядой скал, и не горизонт вовсе: там кончается планета — она же крохотная, всего ничего. Тихо. Никаких колебаний почвы, никаких сотрясений. Никакого, даже чуть заметного волнения. Тишина.
…Мать, крадучись, осторожно, боясь разбудить, подходит к нему, она знает, что сын не спит…
Космонавт обернулся: сквозь прозрачный туман ему удалось различить лишь ракету да скалы. Ракета, рухнувшая на поверхность, лежит подобно сказочному мертвому животному; скалы похожи на важных хмурых многовековых идолов. Единственно, в ком еще теплится жизнь, — это он.
Надо возвращаться к ракете. Он и так удалился слишком далеко. Туман, противный ядовитый туман — обманчиво увеличивает расстояние. Порой ему кажется, что корабль далеко от него. А если повернуться и идти в обратном направлении? Планета ведь невелика, за несколько часов он доберется, ничего страшного. Космонавт ускоряет шаг, почти бежит.
Вдруг он споткнулся о большой камень и упал. Поднявшись, ощупал камень: на нем множество острых граней. Просто чудо, что не прорезал скафандр. Космонавт пытается поднять камень, вот он у него в руках. Камень тяжелый, гораздо тяжелее, чем он предполагал. Какое-то время он несет его. Зачем? «Зачем, для чего я несу его?» — пугается он. И тут же понимает: есть вопросы, на которые трудно ответить. Хорошо, что корабль уже рядом. Он подходит совсем близко, все еще держа камень в руке. Он хочет отшвырнуть его подальше, но вместо этого осторожно кладет к подножию ракеты. Камень совсем не похож на надгробие.
Тридцать седьмой и Пятьдесят второй сидели в зале заседаний. Сейчас они здесь одни, если не считать шефа. Пустой зал сковывает их. В такой обстановке им здесь не приходилось бывать. Оба с интересом наблюдают за начальником: шеф взволнован.
По правде говоря, сегодня он не похож на самого себя. Никаких формальностей. Вот он схватил указку, но тут же отбросил ее. Космонавты внимательно следят за ним. Что происходит? Они не в силах отгадать. У шефа вдруг передернулось лицо, угрюмо скривился рот. Повернувшись к ним спиной, вероятно, чтобы не встречаться с ними взглядом, он подошел к карте, ткнул в то место, где была планетка Икс, где находились они…
У обоих космонавтов в уме одновременно возникает вопрос: что там?
— Судя по вашим сообщениям, задание выполнено, планета Икс уничтожена, — шеф бросает слова, попрежнему стоя лицом к карте. —
Тридцать седьмой и Пятьдесят второй молчат. Что говорить? Задание выполнено, это очевидно.
Вдруг шеф оборачивается к ним. На его лице холодность и недовольство.
— Планета цела. Она существует, как прежде. Она продолжает существовать. Она есть.
Тридцать седьмой и Пятьдесят второй, как по команде, подняли головы, сраженные таким известием. Планеты нет, они же ее уничтожили.
— Вопреки тому, что вы действовали строго по инструкции, планета продолжает существовать. Видимо, был сделан неточный расчет. Взрывчатка разложена правильно, но ее, вероятно, было недостаточно.
Оба космонавта снова и снова вспоминают ослепительную вспышку; они молчат, не зная, как оправдаться. А шеф продолжает:
— Вы снова полетите туда с двойным запасом взрывчатки и разместите ее по-новому.
Космонавт проснулся. Сколько же он спал? Бессмысленно смотреть на часы, время здесь не имеет значения. Он спал без сновидений. Очнувшись ото сна, он мысленно обращается к сыну, произнося его имя вслух: Тони. «Странно, — подумал он, — как редко мы называем близких, друзей, собеседника по имени. Имена лишний балласт. Тони… Как же я до сих пор не понял, что имена — это золотые прожилки в вечной скале?»
Он встал, ему почудилось чье-то чужое дыхание рядом. Неужели дышит камень, что он притащил и оставил возле ракеты? Жуткая, сумасшедшая мысль. Наконец он понял: это же его дыхание!
Космонавт заглянул в отсек с провиантом. Запаса еды должно было хватить на 70 дней — вдвое больше, чем требовалось на дорогу; теперь провизии осталось на три дня. Он успокаивается. Если поделить разумно, то хватит и на девять, нет, на десять, нет, на двенадцать дней. Но разве на этой планете существуют дни? Ему вдруг стало интересно, что он увидит, когда выйдет из ракеты? Тони, Тони, Тони…
Он берет в руки банку с водой, трясет сосуд, расплескивая жидкость, прикладывает банку к уху, прислушивается к бульканию воды. В лесу, когда они оставались вдвоем с женой, он называл ее по имени. «Габриэла, — произносит он вслух. — Габриэла». Потом замирает: «Зачем я держу в руках банку?» И осторожно ставит сосуд на пол, рядом с постелью. Он внушает себе, что совсем не голоден. Значит, еды хватит не на двенадцать, а на тринадцать дней… Тринадцать, опомнился он, чертова дюжина. Четырнадцать, четырнадцать. Космонавт снова ложится, забывается в полусне, но ненадолго: стоит открыть глаза — перед ним мать, она подкрадывается к нему. А как зовут мать? Ее имя он вспоминает не сразу, звучит оно необычно. Чей же голос произносит это имя, такой незнакомый, необычный голос. Ах, это голос отца… Так непривычно его слышать…
Всю дорогу Тридцать седьмой и Пятьдесят второй обсуждают, как могло случиться такое, пытаясь докопаться до истины.
— Иногда такое бывает, — со вздохом сказал Пятьдесят второй. — Иногда заряд не взрывается.
— Но взрыв-то был, — возразил Тридцать седьмой. — Мы это видели собственными глазами.
Скука, невыносимая скука. Никому не пожелаешь лететь второй раз на то же место.
— Ну, теперь-то мы всадим в нее на полную катушку, — рассмеялся Пятьдесят второй.