День пирайи (Павел II, Том 2)

Витковский Евгений

Москва и на этих улицах, и на всех других жила своей обычной полоумной жизнью и по случаю излишней нафаршированности милицией не чувствовала единственно реальной — кроме неожиданного снижения цены на появившиеся в магазинах дрожжи — происходящей в ней перемены: не замечала Москва, как неуклонно тает и уменьшается до пренебрежимо малой величины количество наличной советской милиции. Водка не дорожала: Павел даже думать о повышении цен на нее запретил, он-то, историк, отлично знал, что любое антиалкогольное движение сверху приведет к тому, что верхи станут самыми низами, а низы, еще того хуже, верхами, все это отлично разобъяснил древнекитайский философ Лао-цзы, ничего с тех пор не изменилось, — а что милиционеров меньше стало, так ведь и они люди, пьют, как все, небось — так, наверное, думали те, кто вообще о существовании милиции еще помнил. Москва, да и вообще Советский Союз, доживали свои последние дни при старом названии, старом флаге, старом гербе, старом гимне, при очень-очень старом, хотя и новом генсеке. Что все это вот-вот переменится — догадывались единицы, но и те, как водится у русских людей в последнюю тысячу лет, все равно ни во что не верили, и уж во всяком случае не верили в то, что может стать лучше. Ибо, как ни крути, русскому человеку не может быть лучше никогда. Ибо, как справедливо заметил один очень умный человек, у русского человека всегда плохое настроение. Что в России ни происходи — происходит оно только по этой причине.

По Москве при этом многие ходили и многое ходило. Ходили по ней, как обычно, слухи о повышении

цен на путевки вокруг Европы и на яйца, и слух о понижении цен на портвейн по два семьдесят; ходили военные в старых и новых формах, строем, с песнями и без песен, а также организованными группами на экскурсию и одиночками по бабам, и еще на Соколиную Гору на анализы по поводу страшной болезни, которой заболела капиталистическая система и которой социализм боялся; ходили сплетни об Алле Пугачевой, которая теперь всю концертную программу исполняет спиной к залу, потому что рыдает; ходил слух о том, что скоро посреди Манежной площади в честь чего-то очень важного зажгут вечный бенгальский огонь, не то мы просто введем войска в Бенгалию, потому что из Белуджистана мы их выведем, нас там бьют и, в общем, делать там не хрена; ходили, конечно, анекдоты, в первую очередь самая популярная серия о дириозавре, ну, потом про Василия Ивановича, про Красную Шапочку и опять-таки про Аллу Пугачеву; ходили по Москве ее удивительные коренные жители; к примеру, презрительно минуя блочные дома, часто брел в дома кирпичные молодой человек с бородкой полумесяцем и кожаной сумкой, из которой торчал валенок, вставленный в другой такой же, и встреча с этим человеком сулила много хорошего, но лишь хорошим людям; а по пятницам неуклонно ходил в церковь некий другой человек, иудей от рождения, но крещеный, и тем самым являл собой ходячий синтез тезиса и антитезиса; ходили также разнообразные шпионы, посещая условные точки и явочные квартиры, например, чуть ли не ежедневно резидент сальварсанского режима Авдей Васильев, еще недавно доглядавший маршала Ивистала, а нынче без успеха пытающийся уследить за подселенной во флигель выморочной Ивисталовой дачи ясновидящей женщиной Нинелью и ее ручной свиньей Доней, встречался с алеутом-сепаратистом, который в Москве чукчу изображал и сам чукчанские анекдоты сочинял, по имени Клюль Джереми, — встретиться им удавалось далеко не всегда, а когда и удавалось, то сказать друг другу было в общем-то нечего, информация у обоих была одинаковая, и они, чтобы убить время, распределяли между собой места и портфели в будущем правительстве независимой Аляски, создание которой безапелляционно предсказывал президент Хорхе Романьос; ходили также концентрическими кругами вокруг метро «Свиблово» два старика, Корягин и Щенков-Свиблов, тяжко вздыхая из-за того, каким новостроечным дерьмом оказалось загромождено древнее поместье, ибо условие, ими поставленное, было исполнено: через сложное посредничество императора Павла, Джеймса, Джексона, Форбса и ван Леннепа удалось убедить дириозавра разбомбить проклятую столицу Ливии, вонючий город Триполи, исполинскими яйцами; на сорок третьем яйце диктатор террористского гнезда угрюмо капитулировал и выдал пленника, после чего чуть живой люксембуржец был переправлен на родину, прямо в объятия великого герцога, — и вот теперь приходилось держать свое обещание, принимать назад родовую вотчину, Свиблово, в котором за три дня блужданий старики не нашли ну буквально ничего, мало-мальски радующего душу, и Щенков начал сокрушаться о том, что он, предположим, не Останкин, не Царицын, на худой конец, даже не Голицын; дед же Эдя тоже сокрушался, но не так сильно, ибо последняя порция попугаев продалась у него вся с ходу и по новой, повышенной цене, всю ее купил некий мулат из Латинской Америки и еще заказал, а привезенное непутевым внуком яйцо уже развылупилось, и вылезло из него далеко не худшее, что можно было ожидать, бойцовый петух там оказался, и дал дед петуху язвительное имя Мумонт, и оставил жить в учебно-попугайном чулане до выяснения своего к петуху отношения; грустно было Эдуарду Феликсовичу лишь оттого, что с одной стороны друг-броненосник, с другой старший зять, а с третьей Павел Романов прицепились к нему, как три банных листа к заднице, чтобы он титул на себя возложил, и раз хочет он такой получить в Крыму, то вот есть свободное звание хана Бахчисарайского, можно получить хоть сию минуту вместе с тамошним старым дворцом, очень хорошая выйдет попугайня, только окна надо будет по старому образцу переделать, а-ля сношарь, потому что императрица Екатерина со злости, что настоящего сношаря себе найти не может, там окна новые прорубила и дворец изуродовала, — ну а дед ханом становиться стеснялся; слонялся по столице досрочно выкарабкавшийся из лагеря малосрочник Хуан Цзыю, новый министр проводил амнистию за амнистией, он освобождал лагеря для новых постояльцев, Хуана именно в Москву направили директивой из Пекина, не то еще откуда ему там команды посылали, и искал он пропавшего императора Михаила, неизвестным образом бежавшего из перевоспитательного дома в Западном Китае; искал он еще и незаменимого Степана Садко, ибо и этот сбежал куда-то, и не иначе, как сюда, в Москву, поближе к Минздраву, — а за Хуаном ходила с тремя детьми мал мала меньше верная Люся и размышляла, как бы ей сказать мужику о том, чтоб скорее дворником устраивался, потому что сейчас этой категории теплый подвал под жилье дают, и о том, что четвертое дите уже встало в планы, и еще размышляла, что же она об этом российском бардаке может доложить маньчжурскому правительству в изгнании, чьи интересы она представляла в оном бардаке; также ходили по Москве и потоки почти легального, типографским способом отпечатанного самиздата, преимущественно на темы Дома Романовых, всякие не особенно убедительные воспоминания Пьера Жийяра о последних днях царской семьи младших Романовых, а также размышления знаменитого романиста Виталия Мухля о том, как открылось ему в озарении, что все Романовы всегда только и делали в России, что шпионили; хорошо перепродавались труды лауреата Пушечникова, но с ними успешно конкурировал роман Освальда Вроблевского «Анастасия», его тоже потребляли за милую душу, особенно женщины; раскупалась также и наглухо запрещенная книга Абдуллы Абдурахманова «Заговор несправедливых», в которой автор как пить дать обещал, что в случае реставрации Дома Романовых, какого угодно, хоть младшего, хоть Старшего, ни Западная Европа, ни Горная Тува ничего хорошего от этого могут не ждать, наконец, ходили, затмевая популярностью все перечисленное, книги Евсея Бенца сериала «Ильичиада», за одно лишь хранение которых органы правосудия все еще давали три года, несмотря на то, что две сотни экземпляров «Ильичиады» маршал Шелковников уже украсил дарственными надписями с завитушкой: «С дружеским приветом — Евсей Бенц», один экземпляр был подарен Павлу Романову, — ну, конечно, ходила еще книга Эдмунда Фейхоева о бедственном положении негров в СССР, а также ходил по своей квартире — а не по Москве — советский негр Мустафа Ламаджанов и увлеченно стряпал новую книгу на новую тему, согласованную с шефом, — за эту удачную тему по распоряжению Шелковникова Мустафа был награжден благосклонным визитом двух конькобежек из Большого театра; еще ходили по Москве два десятка наконец-то отпущенных, после года превентивной отсидки, вокзальных инвалидов, про которых, по полной их ненужности, за этот год просто никто не вспомнил, теперь они снова предлагали услуги пассажирам-бедолагам, и те, случалось, к этим услугам прибегали, чтоб уехать куда подальше из паскудной Москвы, где того гляди чего-нибудь случится; ходили, наконец, многочисленные эс-бе во главе с незаменимым вождем Володей и его новой подругой, ирландской терьершей Душенькой, — эс-бе ходили, почти уже не опасаясь отлова, потому что министерство коммунального хозяйства было строго-настрого предупреждено о необходимости умножения поголовья служебно-бродячих в свете необходимости хорошо вынюхивать, нюхая подчас такое, что и

не всякая собака нюхать согласится, и, если вы этого сами нюхать не хотите, то будьте любезны собачек беречь, — эс-бе и нюхали, и размножались вволю; наконец, совсем не ходил, а сидел на телефоне вот уже больше года некто абсолютно неизвестный, методично перелистывая большой телефонный справочник Москвы, звоня всем подряд, всем, всем, всем, и настойчиво предлагая купить незадорого крест чугунный намогильный и еще большую гирю, тоже чугунную, но желтую, требовал ультимативно и безрезультатно.

Ходили поезда метро и трамваи, ходили студенты на лекции и шахматисты на турниры, вообще жизнь шла своим чередом, и лишь часы на Спасской башне ходили не совсем так, как всегда, ибо отсчитывали они время не новейшей истории, той, которую все еще преподавали в советских школах, а историю сверхновую, которую нигде преподавать еще не начали, кроме закрытых семинаров для наиболее ответственных работников, — да и вообще о том, что история уже не новейшая, а сверхновая, официально еще не объявляли. И вот, миновавши Спасскую башню и куранты, на которые сношарь даже и не глянул, он время и так чувствовал, подъехал кортеж великого князя к тесной каменной избе, переоборудованной нынче в Дом Боярина Романова: здесь сношарю предстояло жить и работать в ближайшие месяцы. Дом был отремонтирован и начищен до блеска, окошки переделаны на слуховые, и уж, конечно, всякое движение на улице перед домом было закрыто наглухо; охранялась улица, конечно, не милицией, а гвардией в голубых мундирах, и скоро, как знал сношарь, тут должно было охраны существенно прибавиться за счет бабской нижнеблагодатской гвардии, которая такой ответственный пост синим мундирам, конечно, никогда на откуп не отдаст. Наметанным глазом сношарь одобрил то, что между домом и селом, гостиницей то есть, наличествует самый настоящий овраг. Зажав подсунутых вовремя небезызвестной Настасьей двух тараканов на счастье, он важно прошествовал в дом. Прямо с порога он пустил перед собой тараканов, те быстро сориентировались и, черными лапами по наборному паркету семеня, забились в какую-то щель. Сношарь недовольно поковырял пол носком ботфорта: не заставлять же людей прямо так вот сейчас же и доски перестилать, какого черта здесь наборный паркет, вовсе это не в традициях; заглянул в просторную горницу, очень похожую на ту, что была у него в деревне. Тут мастера всерьез постарались, чтобы похожа была на прежнюю, ну, побогаче разве только вышло. Печь — синими голландскими изразцами, всегда такую хотел. А кровать зато своя, старая, рабочая, продавленная. В углу тускло отсвечивал Хиврин поднос-гонг. И еще стояли посреди горницы трое. Незнакомая высокая, очень в соку, в самый раз то есть, женщина с полотенцем вышитым, на полотенце православные хлеб-соль. И двое чрезвычайно знакомых мужиков, верных сотрудников и подмастерьев. С первого же взгляда поразило сношаря то, что лица и у Павла, и у Джеймса отливали синевой, но потом понял, что это печь отсвечивает, — но Джеймс был еще и очень нетрезв. «Москву они всю, что ли, обслуживают?» — подумал сношарь и остановился, не зная, что теперь делать. Бабья охрана — Настасья-Стравусиха, Настасья небезызвестная, Палмазеиха тоже, и еще другие, наверное, ведь уже «толстопятовых» на хлебосольных москвичей наставляют. Только еще перестрелки в избе не хватало.

— Брысь! — гаркнул сношарь через плечо и с легким поклоном принял у Тони каравай, со всеми церемониями отламывания и съедания соленой корочки. Потом облапил и Тоню, а доцеловав, наградил обычным взором — мутным и ласковым, Тоне очень знакомым. Тоня от взора этого даже дрогнула слегка, и Павел, все заметивший, дрогнул тоже. А сношарь, ни минуты не сомневаясь, обратился: Здорово, Настя. — Павел похолодел и пожал седую лапищу.

— Это Тоня, Никита Алексеевич, Тоня, а не Настя, Тоня! — сказал Павел. Сношарь уже пожимал руку Джеймсу, который покачивался и кивал.

— А, брось. Всяка баба — Настасья, покуда в ней огонь горит. А такой да лебедушке? Не поверю. Ну, здравствуй… Акимушка. Что насосался-то, аль с переутомления? Что отдыху-то не берешь в неделю хоть раз? Совсем обрусел, до свинства даже…

— Такая у меня… работа, Никита Алексеевич, — с трудом проговорил Джеймс, хрипло напрягся — и, конечно, мигом протрезвел. Но синева с лица не убиралась. И Павел тоже был немного синеват, — не отсвечивала одна только Тонька. Сношарь подумал — а он-то сам как, отсвечивает или нет? Но изразцы уж больно были хороши. «Ну и буду синеватый, узнает меня деревня и синим!»

— Состою, знаете ли, в свите… — договорил Джеймс, хотя никто из присутствующих прежней его реплики не помнил.

— Так, так, — ответил сношарь, садясь на кровать и начиная стаскивать ботфорт, — а то перебирайтесь ко мне, клеть вам выгорожу, соломы насыплю, по-царски заживете, как ране… Аль нехорошо было?

— Очень хорошо! — быстро сказал Павел, одергивая Тоню, которая попробовала рвануться к сношарю, помочь насчет ботфорта, но сношарь справился сам и теперь деловито разматывал портянку. В избе он всегда ходил босиком. — Как доехали, Никита Алексеевич?

— Не заметил я, милок, езды-то. Мне про езду думать не полагается. Человек я, сам знаешь, рабочий, спал в поезде часа по три, бабы-то прям озверели. И наценку им давал, а ничего, все получалось. Вон, Настасья чуть не на год вперед яиц позанимала, а все ей мало…

Павел как можно скорей хотел сменить тему, даже и не поинтересовался, какая это из многочисленных Настасий влезла в такие немыслимые долги, но сношарь извлек ногу из второго ботфорта и не унимался никак:

— Право, давайте ко мне на солому. В поздоровление. Засмородинных далей только тут за рекой нету, а в них после работы глянуть надобно бывает иной раз. Вон, Настя… фу, Мохначева, да еще эта… Настя… все про тебя спрашивали… и про тебя тоже… Жмут! — вдруг сменил тему сношарь, отбрасывая ботфорты.

— Сегодня же пришлют новые, — немедленно отреагировал Павел.

— Да нет… я уж так… Мне бабы сами стачают, знатно у меня эта… Настя чеботарит-то… Да что ж мы сидим всухую, а? — сношарь пошарил за кроватью и довольно извлек из-за нее четверть черешневой. — Уж ты… Настя, — обратился он к Тоне, — не обессудь: питво это мужиковое. Ты с него прям на дерево полезешь. Ты с него на бабу полезешь.

— Да-да, — сказал Павел, — не надо тебе этого пить, Тоня. Ты скажи, чтоб на стол подавали скорее, там полковник уже управился, наверное.

Сношарь одной рукой поднял тяжелую четверть и ровнехонько налил две стопочки черешневой дополна, себе же — на донышко. «Слабеть старик не собирается», — с удовлетворением и с неукротимой ревностью подумал Павел. Отчего-то грыз его нещадный страх, что Тоня начнет к сношарю бегать, — будь он, Павел, хоть пятьдесят раз император. Хотелось также думать, что инструкцию по употреблению черешневой Тоня пропустила мимо ушей. Этого еще не хватало.

Тоня засновала между горницей и кухней, никакого внимания не обращая на грозно наставленные из сеней дула автоматов. Однако едва успела она принести поднос-другой жратвы, как за окном послышался лязг останавливающегося тяжелого фургона. «Ага, — подумал Павел, — наконец-то». Он надеялся, что хотя бы этот сюрприз отвлечет сношаря от Тони. Впрочем, можно ли будет чем-то отвлечь от сношаря Тоню, сказать было трудно. На пороге возникла донельзя боевитая старая дура Палмазеиха (не такая, значит, дура, просто талант проявить раньше случая не имелось) и доложила, что черный, как черт, мужик приехал на здоровенной машине и в избу прется. Сношарь удивленно поглядел на Павла.

— Никита Алексеевич, — мягко сказал Павел, — убедительно прошу вас пригласить к столу высокого гостя. Это личный представитель вашего сына Ярослава Никитича и одновременно временный поверенный в делах республики Сальварсан в Москве.

— Черный-то почему? — пробормотал сношарь недоверчиво, но согласие дал и придвинул к столу еще один стул. Долметчер, правда, объявился не сразу: впереди него, явно подталкиваемые дулами бабьих «толстопятовых», вошли два грузчика и положили на паркет, немилосердно его царапая, большой плоский ящик, наподобие тех, в которых возят фрукты. За ними с прижатой к груди шляпой вошел высокий мулат, поклонился и произнес фразу по-английски. Джеймс воспрял из апатии и перевел: