День поминовения
Шрифт:
Дальше начинается вековая березовая роща, деревья так стары, что потеряли свою белизну, стволы серые, будто присыпаны золой. Дряхлеют старые березы, вот свалилась одна, другая, переломившись, повисла на соседках, укорачивая их жизнь.
А человек не приходит на помощь.
Тропка приводит к малиннику, заросшему густо крапивой. Могучая крапива — признак близкого жилья, и, правда, начинаются служебные постройки дома отдыха, вокруг них свалка металлолома и разной дряни. Лучше возьмем левее и выйдем на крутой склон все того же лесного оврага, по которому бежит Жерловка. Замыкается кольцо нашей прогулки. Мы стоим
Звенигородский лес пережил, выстоял войну. Выдержит ли он нас — наши вторжения, наше равнодушие, невежество, пакощенье?
У ДАЛЕКИХ МОГИЛ
Конец пути
Приближалась встреча с могилами, со смертью, обездолившей женщин. Они притихли, сидели в одном купе, жались друг к другу.
Аксинья вдруг засмеялась.
— Хотите, сон вам скажу, как я в Америку к президенту ездила?
— Небось сейчас и придумала...
— А пусть и придумала, давай, Ксюша, разговори нас...
— Вот слушайте: приехала я в Америку, говорю: “Мне бы повидать президента вашего”. Отвечают: “Он в белом доме сидит, а белый дом отсюдова далеко”. Расспросила, как идти, по какой дороге, пошла. Подхожу, белый дом издали видать: стоит на горушке, белый, как сугроб снежный, аж в глазах режет. Взошла на крыльцо, а там стража, не пущают. Вышел ко мне офицер ихний,— что, да как, и откудова явились. Объясняю: я, мол, вдова, русская крестьянка, из-под города Орла, из Советского Союза, приехала у президента кой-чего спросить. Офицер говорит: президент сильно занятой, принимать не расположенный, но я вас допущу, раз вы из такой дали приехали, только знайте: задать можете три вопроса, не больше, а если будете неуважение позволять, то будет вам плохо. Стоит позади президента главный охранник, с револьвертом, и в случае чего будет стрелять. Первое предупреждение — стрелит в потолок, второе — вам под ноги, а третий раз стрелит в самое сердце.
Хорошо, говорю, я согласна, ведите к президенту. Сдайте, говорит, в гардероб свое оружие. Какое оружие? Ну, что есть: гранаты, автоматы, пистолеты, минометы... Да нет у меня ничего, вот — пустые руки. А пальто сымать? Оглядел меня, говорит, пальто можете не сымать, идите в пальте. А она у меня хорошая, бархатная,— я молодая щаповита была, любила рядиться. И платок на голове с цветами да с кистями. Посмотрел офицер, видно, я ему пондравилась, идите, говорит, я вас сам провожу.
Пошли. А дом большой-пребольшой, одна зала за другой, везде богато — люстры хрустальные, горки с посудой хрустальной, фикусы высокие в кадушках. Под ногами ковры. Входим в главную залу, все золотом изукрашено, все блестит, и стоит в глубине трон, перед ним телевизор, а на троне сидит президент. Мужчина как мужчина, не старый еще, одет прилично, не хуже как наше правительство. А позади трона стоит большущий негр, и в руке у него револьверт, тоже большой.
Офицер меня в
Первое хочу спросить у вас, сударь, почему вы второй фронт так долго не открывали, Гитлеру на хвост не наступали, сколько у нас через это народу полегло, сколько слез наших бабьих пролито.
Тут негр как бахнет в потолок, я испугалась, но выстояла, а президент, хоть вздрогнул, все ж ответил:
Потому, говорит, фронт не открывали, что, первое дело, своих людей жалели-берегли, второе — на вашей земле воевать не хотели. Еще что?
А второй вопрос, сударь, кто ж у вас такой умный — придумал, что Советский Союз на Америку войной идти хочет?
Тут негр как бабахнет мне под ноги, я зашаталась, чуть не упала, но оправилась, жду. Однако президент молчит, отвечать не хочет. Говорю третий вопрос:
А бога вы, сударь, не боитесь?
Тут негр пистолет в меня нацелил да как трахнет, я и упала. Лежу, думаю, жива я ай нет? Потом глаза приоткрыла, вижу окошко насупротив, а за окошком солнце восходит. Значит, жива пока Аксинья Кузьминична!
— Ну, Ксюша, ловка ты байки складывать!
Посмеялись, но тут же опять примолкли. Потом кто-то сказал тихо, будто выдохнул то, что у всех на душе:
— Только бы войны не было.
И в этих словах, которые теперь так часто произносят, ощущалась вся тяжесть перенесенного ими.
— Не будет войны, не может теперь ее быть.
— Это почему ж “не может”?
— Да теперь если война начнется, то разом всех и прикончит...
— И будет конец всей жизни на Земле?
— Конец света, так и предсказано. А кто конца хочет, ни один народ.
— Хотеть не хочет, а оружие делает, да все похитрее.
— Так не народ же...
— Не народ, так правительства.
— Наше правительство против войны и никогда ее не начнет.
— А вот эти — Круппы, Морганы, Рокфеллеры разные, кто на оружии богатеет,— они как?
— Так они-то первые и взорвутся...
— Ну да — взорвутся,— они себе давно небось под землей целое царство построили.
— Царство это и будет им могилою в случае ядерной!
— Эх, бабоньки, что вы расшумелись, давайте скажем свое дельное слово: “Мы, женщины, против войны раз и навсегда”. Мужчина на войне погибает раз, а мы столько раз, сколько похоронок получим. Так и остаемся с мертвой душой...
— Нет, про душу — это неверно. Душа от горя не умирает. Она мудреет и крепнет.
— Верно, Мария Николаевна. Душа умереть не может...
И начался разговор, в котором вера одних, смутная надежда других противостояли трезвому разуму и неверию третьих.
В грядущую встречу с умершим, в свидание двух душ истово верили Аксинья, Федосья, Лизавета Тимофеевна. Аксинья ждала этой встречи, и поэтому о своей смерти думала легко.
— Я жила тяжко, но правильно, ничего худого не делала, мне с Федей встретиться не стыдно будет. Теперь уж ждать недолго, старая стала.
“Встретиться — где? И как встретиться? Возможно ли это, если представить нельзя никак?” — думала Мария Николаевна.