День поминовения
Шрифт:
Спутницы удивились: закаменела Аксинья или горе скипелось в ней сухим комом?
— Ты что, Ксюша, пошто не плачешь? Аксинья ответила просто:
— Это не могилка, тут не полежишь, не поплачешь, постоять можно, а думка не думается, улетает моя думка. Ничего, потом поплачу.
Вероятно, могила с ее торжественным надгробием была слишком величественна, непроницаема для женских слез и рыданий. Аксиньина слеза не могла упасть на землю, проникнуть в нее, как хотелось бы.
— Зачем могилу искать? Что искать?
Лора Яковлевна ударяет себя в грудь:
— Вот его могила. Лева похоронен тут, вернее — хранится тут. Значит — не могила это, и он не мертвый, а живой. Не видала
У Левки, живого, всегда блестели глаза, он всегда торопился, так торопился, что волосы колыхались надо лбом, как на ветру. Он так спешил, что не договаривал слов. И никогда не успевал доесть и допить, вскакивал из-за стола, делал последние глотки стоя, притоптывая ногой, будто уже бежал.
Он всегда уезжал и всегда возвращался.
И опять уехал.
Но не вернулся.
А где его прах, не все ли равно мне? Пока я жива, он будет жить со мной, во мне. Вместе с вами я побывала на могилах. Могилы переживут близких, это память. И не кого-то одного, не двоих о третьем,— всеобщая память, народная. Поклонилась вместе с вами нашим воинам, а с ними и Леве, где бы он ни лежал теперь. Так за все годы я и не узнала о нем ничего. Может, взрывная волна унесла его вместе с товарищами и прах развеяла над полями. Нет могилы. У многих ее нет.
Он тут, у меня в сердце.
— Ах ты, моя горькая,— сказала Аксинья.
Поезд шел дальше, покачивая, успокаивая.
— Может, поплакать? Послушаете, как в деревнях бабы воют.
— Ты заплачешь, дак мы все закричим.
— Нет, я не шибко, я тихонечко. А по ком плакать-то?
— По всем нашим плачь.
— По всем солдатам убитым.
— По всем, кто головушку сложил.
— Раньше-то я умела, теперь не знаю, смогу ли. Так, слушайте. Только молчком.
Аксинья Кузьминична закрыла глаза, посидела, покачиваясь, и заговорила нараспев. Говорила, как пела, а то и пела. И нарастало в ее голосе горе.
Слушали, замерев. Заплачут или нет? Удержались...
Горе, горюшко, досель невидано, Горе, горюшко, досель неслыхано. Началась война, война страшная, Она крадучи шла, душегубица, Налетел-напал на нас Гитлер-враг, Мы не знали, не ждали, не сготовились. А он знал, он ждал, он сготовился. Он душил-убивал, он огнем палил, Он и старых и малых в воде топил... Горе, горюшко, досель невидано, Горе, горюшко, досель неслыхано. Ушли наши мужья, нас оставили, Защищать пошли землю русскую. Они бились-дрались, не жалея сил, Они кровушкой землю полили, Она кровушку нашу приняла, Она силушки нам прибавила. Мы погнали врагов со своей земли, Мы пошли на них стена стеной. Ой, голубчики, муженьки наши, Полегли ихни головушки в тяжких боях, Защитили они страну Советскую, Свободили они страны близкие. А мы, жены их, остались одинокие. А мы горюшка свово не выплачем, А мы глазыньки свои не высушим. Из домов нас немцы повыгнали, И пустили разутых-раздетыих Да на все на четыре стороны. Мы идем-бредем,Помолчали. Потом Аксинья спросила:
— Ну как, бабоньки, ладно ли?
— Ой ладно, спасибо тебе. За сердце взяло.
— Не заплакали по мужьям-сыновьям?
— Мы мужьями гордились.
— А я плачу, говорить не могу.
Женщина в черном тоже выходила из поезда вместе со всеми, но держалась в стороне, шла позади. Она молчала, молчали и они — ничего не спрашивали, но всегда готовы были ответить, если бы заговорила она. В их молчании, впрочем, не было отчуждения. Они принимали ее как сгусток горя и опасливо не решались к нему прикасаться. Временами они теряли Черную женщину из виду — куда она отходила, не знали. Она всегда была с цветами: уходила с красной гвоздикой, возвращалась с белыми розами. Розы сменяли нарциссы, нарциссы — фиалки. О цветах ее тоже не спрашивали. Робели, а почему — не могли понять.
Мария Николаевна сидела на скамеечке в ограде, остальные отошли,— пусть побудет одна. “Ты, может, поплакать захочешь”,— сказала Аксинья Кузьминична. Не плакала Мария Николаевна. Раньше она боялась могилы, казалось, горе пронзит ее здесь с новой и страшной силой. Да, она испытала удар, но легкий, как слабый электрический разряд, быстро отошла. Она была довольна, что превозмогла свою слабость, поехала. Давно надо было решиться.
Сельское кладбище огибал ров, заросший травой, во рву паслись две коровы. Могил было немного, огороженных почти не было.
Могила Пылаева, устроенная теперь надолго, может, и навсегда, окружена металлической решеткой. В ограде — железный, выкрашенный светлой краской памятник-обелиск со звездой наверху. Мраморная доска прикреплена у основания.
По углам ограды выросли два сиреневых куста, сейчас налившиеся бутонами, на могиле цвели незабудки, мелкие белые цветочки-звездочки, и посаженные только что анютины глазки.
Мария Николаевна вспомнила описание поспешных похорон в письме, и все же товарищи успели положить цветы, сказать теплое слово, дать залп из автоматов, его не заглушил гул близкого боя. Торопились вперед, но кто-то задержался — поставить деревянную пирамидку, наспех сколотить ограду. Все это были знаки любви к Пылаеву, и о ней писали потом во многих письмах к Марии Николаевне.
Теперь за могилой ухаживают ребята из сельской школы Сегодня они помогли Марии Николаевне посадить привезенную рассаду, поставить в воду срезанные цветы — гиацинты, тюльпаны. Ее ждут сегодня же на пионерский сбор, чтобы узнать о Николае Ивановиче,— она расскажет о его детстве.
— Счастливая ты, Маруся,— сказала Аксинья Кузьминична,— есть у тебя своя отдельная могилка...
Нонна Романовна улыбнулась:
— Могилка, правда, не Марусина, а ее мужа, и разве так важно, что отдельная?
Лизавета Тимофеевна сказала:
— Хорошо посидеть в таком тихом уголке,— чтобы травка, деревья, птицы. В Звенигороде так же, где мама похоронена. Васю поминаю там же. Как вернусь,— панихиду отслужу. Он меня простит...
Прибежала девочка в пионерской форме с алым галстуком, с пышным белым бантом в волосах,— возле школы начинается праздничный митинг, директор совхоза просит гостей принять участие.
Школа — низкое деревянное здание, построенное еще в старые времена, со знаком страхового общества “Россия” на фасаде,— чудом уцелела во время войны. В школьном дворе — братская могила. Тоже обелиск, ограда, цветы. На доске — имена погибших.