День поминовения
Шрифт:
— …но не желаешь об этом знать. Вы лицемеры. Для твоих любимых сосисок того же самого поросенка провернули через мясорубку целиком, с глазами, желудком, кишками и легкими, а потом добавили муки и воды, — но вот честной встречи с сестрой-свиньей ты почему-то избегаешь. Ты тут недавно расстраивался по поводу какой-то птички с красным хохолком, которая вымирает в Венесуэле. А то, что блюдо, которое испокон веков, начиная с раннего средневековья, готовят в Швабии, вот-вот заменят говяжьим фаршем, одинаковым на вкус что в Лос-Анджелесе, что в Сиднее, это тебя не волнует.
— Против кого ты распаляешься? — сказал
Арно расстроился, как всегда, когда его останавливали в рассуждениях, но потом сказал:
— Я не хочу обижать никого лично. Просто, по — моему, это ужасно… Им не терпится, чтобы весь мир питался одной и той же пищей… И не только питался, потому что одно связано с другим. Одно и то же есть, одно и то же слушать, одно и то же видеть и, конечно, одно и то же думать, если это еще можно назвать таким словом. Разнообразию конец. А здесь мы устроим буфет с гамбургерами.
С трагическим выражением лица он обвел взглядом зал. В полумраке здесь и там сидели люди, которые, как и он, не побоялись холода и снега. Сын господина Шульце обходил столики с бокалами вина медового цвета, из небольшой кухни доносились старомодные запахи, надолго задерживавшиеся под низким, темным потолком. Негромкий гул голосов, движения рук и лиц при свечах, разговоры, содержания которых он так никогда и не узнает, слова, исчезающие, едва их произнесли, фрагменты никогда не прекращающегося разговора, вечно странствующего по миру, малюсенькая частица от тех миллиардов слов, которые произносятся на протяжении одного дня. Мечта всеядного звукооператора: микрофон размером со Вселенную, который сможет поймать и сохранить все эти слова, как будто тогда что-то выяснится, что-то, что сведет в единую формулу и монотонность, повторяемость, — и немыслимое разнообразие жизни на земле. Но такой формулы не существует.
— Что ты подразумеваешь под разнообразием? — спросил Артур.
— Все, что возникает или может возникнуть в разговорах.
— Тогда возьми наши разговоры и умножь их на тысячу.
— Нет, не так все просто. Я имею в виду похоть, религиозный фанатизм, замыслы как кого убить, страх, экстремальные ситуации, которые обсуждаются на человеческом языке. Все… что невыносимо. И что держится в тайне.
— И по-твоему, нас может спасти только однообразие?
— Да, можно сказать, да.
— А что же тогда есть однообразие? Наши разговоры?
— Фразы, которые часто повторяют: «Как дела?», «Ты уже подоил корову?», «У меня сломалась машина», «Во сколько принимает окулист?», «Президент заявил, что налоги в этом году не будут расти». Ну а примеры разнообразия придумайте сами.
— Прочь с моего пути, не то глотку перережу.
— Вот видите, получается великолепно. Самые обыденные слова. Только их редко приходится слышать.
— Посади этих ублюдков в автобусы и расстреляй где-нибудь. А уродов, отдавших тебе этот приказ, за ними следом. И засыпь негашеной известью…
— У тебя отлично выходит.
— Я дитя своего времени. Могу вообразить любой разговор. Между осквернителями могил, сексуальными маньяками, террористами-смертниками… а вот другие диалоги намного сложнее.
— В каком смысле? Почему?
— Потому что скучно. Одна и та же, бесконечная, неторопливая, спасительная нормальность. «Как выспались?»
— Ладно, хватит, — сказал Виктор по-немецки. — Заказывать-то мы что-нибудь будем? Господин Шульце уже ушел в глубокой грусти. Он ведь как раз собирался начать свое выступление. А вы тут раскудахтались.
— Не совсем на пустом месте, — сказал Арно. — А куда ты так спешишь?
— Я — сам себе монастырь на одного человека, со строгим распорядком. Камень не ждет.
«Камень не ждет». Обычно, приехав в Берлин, Артур первым делом заходил в мастерскую к Виктору. Просторное помещение с белыми стенами и высоким потолком в бывшем садовом домике на Херес-аллее, с застекленными проемами в крыше. Кровать, кресло дня посетителя, высокая табуретка, стоявшая всегда в нескольких метрах от того, над чем работал Виктор, музыкальный центр, рояль, на котором Виктор играл каждый день по нескольку часов. Он жил в районе Крейцберг, один. Отвечать на вопросы о собственной работе он неизменно отказывался. «О таком не спрашивают».
Впрочем, он не возражал против того, чтобы Артур приходил к нему в мастерскую. «Но, сам понимаешь, claustrum, монастырь. Слова — пожалуйста, а рассказов — ни-ни». Снимать на камеру не запрещалось. Пока Виктор работал или играл на рояле, он, похоже, не замечал объектива.
— Что ты только что играл?
— Шостаковича. Сонаты и прелюдии.
— Звучало, как будто размышление.
Ответа не последовало.
То, над чем работал Виктор, стояло посередине мастерской — огромная каменная глыба красного цвета, такого оттенка, какого Артур никогда раньше не видел. Казалось, что в этом камне всегда царит ночь. Каким же словом этоможно назвать?
— Назови произведением искусства, — сказал насмешливо Виктор.
— А что это за камень?
— Финский гранит.
Артур сидел в своем кресле в углу мастерской и наблюдал, как Виктор переставляет табуретку с места на место, приглядываясь к камню. Так могло продолжаться много часов и много дней, но в какой-то момент он возьмется за зубило, потом, позднее, за резец, потом будет шлифовать и полировать камень, пока гранит не перестанет быть похож сам на себя и не утратит свою изначальную форму. Но за это время происходило парадоксальное превращение — Артур до сих пор не подобрал слов, чтобы его описать.
— Должно получиться во много раз таинственнее, во много раз опаснее, — единственная фраза, которую однажды произнес Виктор, и то не о своей скульптуре.
Так, видимо, и было, потому что, пусть размером камень после обработки и делался меньше, он начинал казаться больше и, несмотря на то что становился обточенным и полированным, вдруг начинал излучать суровую силу, секрет которой, возможно, могли бы раскрыть руны, выбитые скульптором в камне, но кто сумеет их прочитать? Работа зубилом, резцом, шлифовальным камнем — однажды Артур записал эти звуки на пленку, не для того чтобы смонтировать их с изображением скульптора за работой, а, наоборот, для сопровождения совсем других, более тихих кадров, где скульптура уже закончена и звуки оказываются анахронизмом. Во время съемок он с камерой в руках ходил на цыпочках вокруг скульптуры точно так же, как это всегда делал Виктор. Виктор никогда не спрашивал его, как он собирается использовать снятый материал.