День рождения
Шрифт:
Встретится ли ей когда-нибудь такой человек, которого она полюбила бы всем сердцем, как Тимергали? Тимергали?! Нет, о нем нельзя думать. Это несерьезно… Это глупо… Просто так… Он молод… А время уходит, безнадежно уходит… Двадцать четыре года, но до сих пор она не знала настоящей любви. Правда, два года назад она влюбилась в парня по имени Газиз из Киргиз-Мияков. Он показался ей тогда очень хорошим, ласковым, умным. Ошиблась. Страшно ошиблась в нем. Они с Газизом вместе прожили, как муж и жена, всего десять дней…
Через
Днем — на ферме, вечером — дома.
Она сияла комнату у одинокой старухи. Сердце не давало покоя, хотело любить, ждало кого-то, не уставало надеяться на счастье. И вот… Тимергали!
Тимергали тоже было не по себе: угнетала мысль, что он так беззастенчиво, даже грубо добивался любви женщины, которая старше его. Он снова и снова вспомнил, как сжимал ее в объятиях, целовал, как грубо и неловко тащил к топчану, и краска заливала его лицо.
Он уселся в сани и дернул поводья.
Лошадь тронула легкой рысцой — застоялась в ожидании седока. Ближе к конному двору она сбавила шаг.
С нагретого солнцем навоза вспорхнули воробьи, стайками кормившиеся там долгую зиму.
С минуту посидев на изгороди, воробьи снова слетелись на навоз. Тут казалось им куда приятней — навозная куча была теплая и кормная. Побежала с лаем за санями лохматая собака. Она давно признала в Тимергали хозяина, радостно встречала и умильно-преданными глазами заглядывала ему в глаза, виляя хвостом.
Тимергали распряг лошадь и сам задал ей овса.
Конюх сгребал из-под лошадей солому с навозом.
— Агай, надо бы подковать Белолобого. Кто сейчас в кузнице работает?
— Гайнетдинов Салим, — ответил конюх. — Только он уехал куда-то с утра.
— Так ведь теперь его поставили заместителем председателя колхоза.
— Разве? — Конюх от удивления отставил вилы. — Воистину говорят, если хочешь узнать, что делается у тебя дома, спроси у своего соседа.
Тимергали слушал конюха и отвечал ему машинально, не думая, — на душе было невесело.
«Как все скверно получилось! И зачем надо было приставать к Тагзиме? Вот дурак! Теперь невозможно показаться ей па глаза. Она опять засмеет меня. А как я упал! Лучше не вспоминать. Она, конечно, презирает меня теперь, — думал Тимергали, — и правильно делает. — И тут же начал убеждать себя: — Но ведь она сама сказала мне, что любит меня!.. Как было бы хорошо, если бы все можно было изменить…» Тимергали занес сбрую в сторожку, в которой пахло дегтем, и повесил ее на костыль в стене.
Теперь можно было идти домой.
XIV
Приготовив
— Эсей, я к Гибади схожу.
Малика месила тесто в деревянной чашке. Не отрываясь от работы, она сказала:
— Гибади никуда не денется, пойдешь после ужина.
— Нет, я побежал, эсей, мы условились…
— Сейчас придут отец и брат. Зачем же заставлять их ждать?
— Ужинайте без меня. Нужно сделать очень важное дело, — настаивал Миинигали.
Мать всегда трогало, как серьезно, по-взрослому разговаривал Миннигали. Она улыбнулась:
— Что это за «важное дело»?
— Пока военная тайна.
— Ну, раз тайна, не говори, не надо… Делайте быстрее свое дело — и домой. Что за вкус у остывшей лапши?! — сказала Малика.
Миннигали вышел на улицу. У дома на перекрестке он свистнул три раза, и тут же из калитки выскочил Гибади.
Гибади знал, что Миннигали зря не будет свистеть, да и самому ему дома не сиделось.
— В чем дело?
— Сейчас же надо собрать некоторых ребят.
— Зачем? — спросил Гибади. — Что будем делать? Случилось что-нибудь?
— Ничего не случилось.
Гибади, уже собиравшийся услышать интересную новость, разочарованно махнул рукой:
— Мать сегодня баню истопила. Я пойду.
— Да подожди ты!
Гибади, направившийся было к воротам, приостановился:
— Я не могу.
— Так джигиты не поступают. Ты ставишь личные дела выше общественных.
Гибади ответил на вопрос вопросом:
— Что пользы переливать из пустого в порожнее? Говори, в чем дело, а то я пошел.
— Может, и нет пользы. Но есть одно дело, в котором нам, комсомольцам, надо бы разобраться, — сказал он. — Давеча мать попросила меня в контору сходить муку выписать. Ну, я выписал и пошел на склад. Вхожу — никого нет, слышу голос Сабира в другой комнате: «Что, говорит, теряться, недостачу можно списать на мышей, на мякину или еще на что-нибудь». Кладовщик не соглашается: «Если, говорит, узнают, по головке не погладят». А тот стоит на своем. Меня увидели — сразу как воды в рот набрали… Уж очень странно они себя вели. Думаю, что они по локоть запустили руки в колхозный хлеб… Надо собрать ребят, посоветоваться.
— У кладовщика пе две головы, чтоб воровать.
— Откуда же тогда Сабир муку достает, чтобы торговать? А? И в прошлый базарный день видели его в Стер-литамаке. Опять муку продавал. В колхозе толком не работает, трезвым не бывает.
Не пойман — не вор.
— Знаю! Вот и надо поймать. На месте преступления.
— Как? Думаешь, так просто ловить жуликов? Иди попробуй.
— Надо всю ночь стеречь амбары, где хлеб хранится.
— Ты уверен, что воры придут?
— Обязательно!