Deng Ming-Dao
Шрифт:
Его нынешний распорядок медитаций был составлен так, что приходилось жить одному в небольшой хижине. Сайхуну отвели комнату, достаточно большую, чтобы там могли поместиться кровать, столик и полка для книг. Посещать Сайхуна мог только его учитель; в остальном же прием пищи, обучение и медитация должны были проходить в крохотном домике, одиноко примостившемся под выступом скалы.
Это небольшое строение, созданное в типичном даосском стиле из кирпича, дерева и черепицы, стояло на таком маленьком пятачке, что его сложно было даже назвать уступом. Но в этой утлой лачуге достигли самореализации многие поколения монахов; говорилось даже, что долгие годы медитирования въелись в сами стены. Открывая свое существо для медитации, Сайхун улавливал отголоски просветления
Внутри хижина была отделана гипсовой штукатуркой и окрашена известкой. Никакого убранства, если не считать нескольких свитков с пейзажами на стенах, не было. Деревянные стропила оставались неприкрытыми, так что виднелась посеревшая, грубая древесина, местами не очищенная от коры. Снаружи Сайхун укрепил табличку с надписью «медитация», чтобы его не беспокоили. Затем он плотно прикрыл сосновую дверь, спасаясь от пронизывающего ветра. Взяв пучок соломы и сучьев, он вновь развел костерок под кирпичным основанием кровати: от замерзания ночью его будут спасать лишь толстые куски хлопчатобумажного пледа да теплая лежанка. Он решил, что слишком холодно, чтобы раздеваться. Пожалуй, он ляжет спать во всей своей одежде, плотно повязав шапку и обмотав нос шарфом.
Просунув руку под шапку, он пощупал волосы: они уже выросли до плеч. Скоро он сможет заколоть их в даосский узел. Сайхун подошел к дубовой колоде и вынул из кармана серебряную вещицу. Булавка для волос была сделана в форме прямого клинка шириной около четверти дюйма. Конец шестидюймовой булавки был затуплен. С противоположной стороны она оканчивалась изящно сделанной головой дракона.
Он посмотрел на булавку, которая в свете фонарика сверкала, словно топаз. Эту булавку мастер вручил ему на обряде инициации. Никто не имел права касаться ее. Булавки для волос освящались и торжественно передавались лишь из рук в руки, подобно тому как его духовность в свое время загорелась от искры личной передачи от учителя. Во время занятий аскетизмом Сайхун носил эту булавку; когда же настали годы странствий, он бережно хранил ее как символ отречения от мира и знак силы даосизма. Сайхун отложил булавку в сторону, предвкушая тот день, когда он сможет воспользоваться ею.
Чтобы избежать скучной процедуры размалывания чернил и подготовки бумаги, Сайхун достал книгу и чернильную ручку. Потом он записал все, о тем они говорили с мастером в тот полдень. Заново прокручивая в голове весь разговор, он чувствовал волнение. Сайхун не вполне понимал то, чему его учил Великий Мастер. В него даже закралось боязливое сомнение, что, с точки зрения концепции пустоты, Великий Мастер мог предложить лишь нечто такое, что не имеет реальной ценности.
Закончив со своими записями и не пытаясь разобраться в своих внутренних ощущения, Сайхун приготовился к медитации. Он уже устроился на помосте, но вдруг на мгновение ощутил легкий укол сожаления. В горах, безусловно, было хорошо, но вместе с тем немного одиноко. Иногда ему хотелось, чтобы его отношения со старыми мастерами были бы не такими официальными, чтобы можно было немного расслабиться, пошутить. Сайхун улыбнулся: делать подобное в храме не разрешалось. Но это было именно тем, ради чего он вернулся сюда, несмотря на всевозможные трудности.
Он сел. Появилось ощущение физической неподвижности. Он немного поправил позу, скрестив ноги и положив руки на колени. Через секунду он превратился в гору.
В полной тишине он позволил словам своего учителя вернуться к нему. Среди вселенской пустоты и одиночества, которые существовали лишь в его сердце, он слышал наставление Великого Мастера: медитировать над преходящим. Он должен был исследовать с помощью столь разрекламированного разума факт того, что в жизни нет ничего продолжительного.
Подчинившись распоряжению и следуя давно заученной методике, Сайхун вначале исследовал свои взаимоотношения с другими людьми, стараясь понять, что все на земле временно. Это был один из способов, с помощью которых он мог отбросить привязанности, соединявшие каждого человека с земным миром вещей и событий; благодаря этому он мог избегнуть определения смысла жизни как связи с другими людьми. Задача оказалась нелегкой: Сайхун был сентиментален.
Он подумал о дедушке и бабушке, которых считал своими кумирами. Вот появился образ бабушки. При своем шестифутовом росте она была безжалостной воительницей. Ее стиль в боевых искусствах назывался «Буддийская Бабочка», хотя ее изящество скрывалось лишь во внешности и в имени. Когда-то Сайхун вздумал посмеяться над ее женскими «штучками», и бабушка одним ударом разорвала на нем пояс и рубашку, оставив длинный багровый след через всю грудь. При этом в руке у нее не было никакого оружия, да и действовала она не в полную силу. Несмотря на долгие годы тренировок, Сайхун даже сейчас не осмелился бы бросить вызов бабушке.
Как-то Сайхун видел, как дедушка с женой сражались против убийц из соседнего клана У. Наемники проникли во двор дома патриарха, переодевшись в добрых прорицателей, которые обычно появляются на праздновании дней рождений. Бабушка Сайхуна сидела в павильоне и играла на арфе. Едва завидев блеск кинжала, она тут же пригвоздила руку убийцы дротиком, который носила под видом заколки для волос. Дед немедленно набросился на нападающего, нанеся ему такой сильный удар ладонью, что сломал бандиту челюсть.
Другой вытащил было саблю, но старик без труда разоружил и убил противника. Парочка уцелевших разбойников поспешно скрылась через садовые ворота. А дедушка Сайхуна снова сел за стол к гостям. Он был в добром расположении духа – ведь был день рождения. Поэтому дедушка не видел повода убивать бандитов.
– Нет! – воскликнула его супруга. – Если уж вырывать сорняки, то с корнем!
С этими словами бабушка отправилась в погоню, догнала нападавших и убила их.
В нем текла кровь дедов; он вырос из их жизни. Но деды ушли, подчинившись изменяющимся обстоятельствам, которым даже они, с их геройской мощью, были не способны сопротивляться. Внимательно созерцая кратковременность существования двух дорогих сердцу людей, впитывая в себя значение их ухода, меняя свою ориентацию до тех пор, пока в ней не осталось места сентиментальности, Сайхун увидел всю тиранию привязанности и иллюзорности. Ничто в жизни не было постоянным. Ничто в жизни не могло зависеть от чьего-либо существования.
Зато Дао изменялось постоянно, никогда не пребывая в определенном состоянии. Не было никакого смысла в попытках держаться за любимых и дорогих, за взлелеянные определения – возможно, даже за собственное тело. Сайхун слегка изменил фокус медитации. Теперь он смотрел внутрь своего тела. Как он ни старался довести его до высшего атлетического совершенства, он понимал, что все это не вечно. Он стремился к долголетию; но даже если бы ему довелось жить многие тысячи лет, упадок все равно был неотвратим: пальцы станут негнущимися, ноги окажутся ненадежной опорой, органы постепенно будут усыхать. Его тело было лишь временным явлением, проявлением пяти элементов, объединившихся вместе на каком-то фундаментальном, невидимом уровне. Неисчислимое скопище мельчайших частиц, удерживаемое одним только сознанием, немедленно разлетится, как только разум отпустит их. Независимо от того, существует рай и ад или нет, никому еще не удавалось пройти через порог смерти, сохранив свое тело. Испытывать привязанность к телу было бесполезно. Оно даже не смогло бы перенести его в иной мир; так зачем держаться за него в этом мире?
Сайхун подумал о своем учителе, который казался старше любого старика, готовящегося покинуть этот мир. Он будет лишь крохотной искоркой, догорая растворится в ночи. Правда, его учитель утверждал, что смерть – вcero лишь изменение.
Смерть. Да, он видел смерть. Он хотел одной лишь жизни; хотел бессмертия. Но глядя на всех тех, кто навсегда ушел из его, Сайхуна, жизни, он задумывался: действительно ли вечны разум и душа? И может ли разум действительно преодолеть смерть и обрести бессмертие?