ДеньГа. Человек в море людей. Часть 2. На конь!
Шрифт:
Спрашивается: ну и где причинное место такой конфигурации? Этакой загогулины, как памятно выразился один деятель. Загогулины, в которой я – сам по себе, женщины, всех трёх поколений, – по себе сами. И жизни наши – это параллельные жизненные линии. Которые, как в геометрии Лобачевского, однажды пересеклись на Земле по какой-то кармической причине, и пошли себе дальше рядышком по жизни, близёхонько друг от дружки, объединённые и притянутые бытовым фоном, но всё ж таки – параллельно. И было полное ощущение, что теперь уж долго они со мной не пересекутся, разве что в другой, и не обязательно следующей жизни, и необязательно земной – мало ли планет в необъятном космосе, где они могут на каком-то параллельном витке сбиться вдруг с программы параллельности – опять же по кармической причине – и пересечься вновь…
Но космос и развивающиеся в нём отношения – не есть объект исследования в данном повествовании. Поэтому из постоянно появляющихся в нём существ женского пола – одна пишущая машинка. Неужели оттого, что имя у неё такое – Любава? И корень, а, стало быть, и смысл сего имени – как раз то, что мне так не достаёт в женщинах вроде бы живых, из тёплой плоти и крови, вроде бы родных, вроде бы пространственно близких, но – таких духовно далёких и таких непонятных? Неужели, ну неужели всё дело именно в этом? В корне – люб?
Нет, что ни говори, а с какой стороны на нашу семейную раскоряку-закорюку не заглядывай, с какого боку ни разглядывай, с какого ракурса не вглядывайся, а ломится одно: не так я себе представлял свои семейные отношения. Не так…
И не только семейные, кстати, – вообще отношения с женщинами. У меня и до семьи как-то пошло: мне нравится – я ей не нравлюсь, мне и на раз не надо – а она аж пищит-просится. Ну что за оказия? Сплошь одни несовпадения. И ведь началось-то когда! Не поверите – в первый раз влюбился в первом классе. Звали её Кира Жерихова. Вот же, запомнил! И это при том, что вряд ли назову навскидку даже десяток фамилий одноклассников из своего 10 «Б» – а с ними я проучился не то что с Кирой, которая покинула наш класс уже через год. Вот что значит – любовь! Да ещё первая… Да ещё несчастная…
Кстати, мой первый опубликованный рассказ был как раз о ней – о первой и несчастной любви. Вот не поленюсь разыскать. Где-то здесь, в шкафу, в моём личном архиве должен храниться… Ага, нашёл.
Да-а, так и пахнуло историей давно минувших дней. Газета «Южная правда», орган областного Николаевского Комитета Коммунистической партии Украины и Николаевского областного совета народных депутатов. Под первополосной «шапкой» Во имя мира и прогресса – длинный подзаголовок: «Трудящиеся Николаевщины, как и все советские люди, горячо одобряют положения и выводы речи Леонида Ильича Брежнева на XVII съезде профсоюзов СССР». И заголовки в соседних колонках: «От сердца к сердцу», «На благо человека труда», «Чувство хозяина», «Вручение Л.И.Брежневу Золотой медали Всемирной федерации профсоюзов». И единственный снимок на полосе – угадайте чей? А вот и не угадали: не Брежнев, а ударник коммунистического труда Геннадий Нестеров, токарь инструментального цеха завода «Дормашина». Молодой усатый парень в кепке, фотограф «щёлкнул» его прямо у станка.
Такие вот первые полосы верстали в советских газетах… А на последней, четвёртой полосе столь серьёзного идеологического издания – моя первая публикация. Рассказ «Резинка». Господи, сколько лет-то минуло! Ну-ка, ну-ка! Проверим, далеко ли я шагнул в искусстве словоплетения и образотворения…
23 руб. 40 коп. Рассказ «Резинка»
«Все произошло на уроке рисования. Эх, лучше бы Санька Частиков забыл в тот день свою стирательную резинку…
Высунув кончик языка (признак особого усердия), Санька увлечённо раскрашивал зелёным карандашом мчавшийся по серой дороге танк с красивой пятиконечной звездой на башне. Из люка выглядывал танкист в настоящем чёрном танкистском шлеме. Рисуя этот шлем, Санька старательно слюнявил чёрный карандаш, и потому его язык был таким же замечательно чёрным,как и шлем.
Но, несмотря на свою занятость, Санька не забывал посматривать на Иришку Пенкину, сидевшую в соседнем ряду, напротив него. Она с неприступным видом водила карандашом в своём альбоме, и каждый раз, когда её сосед Петька пытался заглянуть туда, закрывала рисунок рукой, устремляя строгий взгляд на лихой веснушчатый нос любопытного мальчишки.
«Цветочки, конечно, рисует», – снисходительно подумал Санька. Сам он цветы никогда не рисовал, потому как твёрдо считал это не мужским занятием.
– Саша, дай, пожалуйста, резинку, – Пенкина тронула Саню за рукав. – А то я свою дома забыла.
У Саньки сердце запрыгало от радости, и рука уже держала бело-голубой резиновый квадратик, протягивая его не кому-нибудь, а Ирише Пенкиной, самой лучшей девчонке в классе!
Пенкина взяла резинку и сосредоточенно стала тереть что-то в своём альбоме. А Санька сидел, и душа его улыбалась. Улыбалась оттого, что попросила Ириша резинку у него, Сани, а не у Петьки, хотя тот и сидел с нею за одной партой. Ему было так хорошо, что неожиданно для самого себя он взял и пририсовал к руке танкиста цветок, совершенно забыв при этом, что не мужское это дело – рисовать цветочки.
Конец ознакомительного фрагмента.