ДеньГа. Человек в море людей. Часть 2. На конь!
Шрифт:
Ну, было дело. Поссорились. Разругались так, что, казалось, насмерть. Навсегда. Но ведь сколько времени прошло уже, и она, мать, первая уступила, первой тогда пошла на мировую, хоть и верила в свою правоту. Но сцепила зубы – и пришла. Придушила гордость свою и поклонилась: давайте забудем, давайте жить в мире, мало ведь нас, на пальцах раз-два и обчёлся. Так что же? Снизошла доченька, видеться с внучками разрешила. А сама, как мать приходит, каменной становится, слова в простоте не скажет. А за что? Неужели пентюх этот родную мать ей заслонил? Ну был бы хоть родной отец, а то ж отчим. Отчим!
Так уж получалось у Зимняковой, что мысли о дочери неизбежно тянули за собой и мысли о её втором – теперь уже окончательно и безнадежно бывшем – муже. Вот и сейчас, шла она к дочери, а думала всё больше о нём.
Впрочем, разве только о нём? Если бы только о нём…
Не один раз жизнь крушила Зимнякову так, что, казалось, и обломков не собрать – в пыль, в порошок, в прах. Но проходило время, и что откуда бралось: Зимнякова жила, жила вопреки, жила назло, жила на ненависть всему. Войну прошла – ей ли ломаться? Достаточно одного перелома, его место таким швом взялось – пилой не разгрызть. Всё вокруг сгниёт, всё истлеет – шов останется.
Но боль – держалась. Как без боли-то? Не железная чай. Это железо не чует, когда его молотом по темечку, а человек хоть трижды зачугуней – достанет боль, непременно достанет.
Замечено, что судьба бьёт своих подопечных чаще всего руками близких, и чем ближе человек, тем увесистей кулачина.
В тот памятный день кулаков прилетело сразу два.
Кулак мужа.
Кулак дочери.
Они опустились на неё одновременно, что было не просто совпадением –закономерностью. Но понимание сего пришло позже, потом, когда Зимнякова перестала корчиться от боли, изрыгая злобу, недоумение и, как ни странно,торжество – вот, мол, всё сходится! Кругом только ложь! только подлость! нет людей – есть пауки в банке! они грызут, они жрут друг дружку и ползут друг по дружке туда, наверх, к солнышку, к жизни!
А как славно всё начиналось. Она работала тогда ещё продавщицей, и он каждый день покупал у неё сигареты. И так целый месяц. А потом он пришёл с цветами – три розы в целлофане. Розы были крупные, тёмно-бардовые, на толстых длиннющих стеблях, а за окном вьюжило, в дверь тянуло острым сквозняком. Он положил цветы на счёты и сказал: «Вы знаете, а я ведь не курю». И улыбнулся. А она растерянно смотрела на розы, и хотелось плакать, и она почти собралась пустить слезу, но вдруг засмеялась и спросила: «И куда вы меня хотите пригласить?»
Он пригласил её, по обычаю тех времён, в кино.
А через две недели – в загс.
Четырёхлетняя Аля сразу же безоговорочно приняла его за отца. Родного-то она не помнила, какая память у младенцев. И вот приходит дядя, берёт девочку на руки и говорит: «Здравствуй, дочка». А та посмотрела долгим, будто вспоминающим взглядом, запустила ручонки ему в волосы и строго так, очень серьёзно спросила: «Папка, ну где ты так долго пропадал? Я тебя жду, жду. Заждалась уж вся!».
Алина всегда была очень серьёзной, даже в детстве…
А потом мать и не заметила, как чужой, казалось бы, совершенно чужой человек для дочери стал самым родным и близким – он стал для неё горячо любимым отцом. А родная мать…
22 руб. 20 коп. Не наглей!
Мать в это время делала деньги и готовилась рвануть в карьере. То был памятный период в её жизни – конец и начало. Конец вороватого ученичества и бестолковой суетни по мелочёвке – и начало дел крупных, умных и дерзких.
Удача повалила, когда Раиса перебралась работать в колбасный магазин.Она уже давненько нарезала круги вокруг него, точно голодная волчица вокруг овечьей кошары. Однако просочиться внутрь никак не удавалось, очень уж много желающих исходило слюной. Но мир не без нужных людей, подтолкнули, вывели на кого надо, подмигнули на карман – дело и «выгорело».
Приглядывалась Раиса недолго, впрочем, даже и захоти она приглядеться подольше – не дали б. Магазин работал в режиме мельницы. Колбаса и копчёности перемалывались там в деньги, немалая часть которых оседала на дно отнюдь не государственного кармана. Жернова крутились с сумасшедшей скоростью, мощные, хорошо отлаженные, они бесшумно перетирали всё подряд, их движение завораживало и подчиняло себе, превращая в раба всякого, кто хоть однажды подставил руку под щедрую струю шелестящего купюрами помола.
В курс дела войти Зминяковой оказалось несложно – технология «навара» во всех продовольственных магазинах того времени была одна и та же: обсчитал недотёпу – переплаченное им твоё, обвешал ротозея – недополученное им твоё. Обвес-обсчёт, списание на усушку-утруску – вот тебе и излишки товара, успевай только реализовывать да умей не попадаться. И делиться с начальством, само собой. Что Зимнякова и делала. За первый месяц «наварилось» столько, сколько на прежней работе за два, за второй месяц – втрое. На радостях она попыталась пойти ещё дальше, да придержала заведующая. Вызвала она как-то продавца Зимнякову Р.П. к себе в кабинет и сказала:
– А ты, голубушка, ужасная торопыга. Не наглей. Поняла? Чувство меры –мудрость жизни… Поняла?
И смотрит так внимательно, как рентгеном просвечивает.
– Я знаю, тебя нетерпенье сейчас поедом ест… – продолжала завмагом. – А ты терпи. Поняла? Ты погоришь – дело твое. Но ты же в коллективе работаешь, в моём коллективе. Поняла? Так что – не наглей. Придержи аппетит. А то вышибу с места. Поняла?
Раиса кивнула – чего ж тут непонятного.
– Это первое, – продолжала заведующая. – Теперь второе: я кое-что тут подсчитала на досуге… Оказывается, ты не уважаешь меня. Поняла?
Раиса упёрлась бровями в чёлку.
– Да, голубушка, да, – скорбно покачала головой заведующая. – Ты значительно занизила, так сказать, свою дневную прибыль. Поняла? Сюда, – она постучала пальцем по своему столу, – надо бы отгружать поболее. Вот столько.
Она черкнула цифру на листке бумаги и показала подчинённой.
– Ты меня поняла? И мне совершенно неважно, сколько ты наваришь – моя цифра пока вот такая. А дальше будем поглядывать.
И опять Раиса поняла. «Подсчитала, – злобно подумала она, – как же, грамотная. Грамотейка, чтоб тебе! А добавить-то, как не верти, придётся…»