ДеньГа. Человек в море людей. Часть 2. На конь!
Шрифт:
– Да, Любава… Ты быстро схватываешь суть. Признаться, я и сам, когда дошёл до этого места, поёжился. Через четверть века, в контексте современности ситуация приобретает весьма двусмысленный характер…
21 руб. 20 коп. Пустить на ночлег
Нельзя обижать гостя.
(Гай Юлий Цезарь)
– Тэкс-тэкс-тэкс! – озабоченно прострекотала Любава. – Текст-текст-текст! И что ж теперь делать! В смысле – ты будешь что-то делать со старым нашим текстом? Ну, как-то подредактировать его, что ли…
– Дабы избежать двусмысленности? Намёка на это самое? А вот шиш! Тогда все песни с определением «голубой» надо переписывать. А что делать с замечательным стихотворением Бориса Пастернака? М-м.. Послушай:
С детства он мне означал
Синеву иных начал…
…Это цвет моей мечты,
Это – облик высоты,
В этот голубой раствор
Погружён земной простор…
…И теперь, когда достиг
Я вершины дней своих
В жертву остальным цветам
Голубого не отдам.
– Борис Пастернак… Он жил-то когда… – задумалась вслух Любава. – И такое написал…Так он что, пророк? Знал, что голубой цвет кто-то уворовать себе попытается?
– Вот! Что и требовалось доказать. Ты пять минут как в курсе, что у нас творится, а уже мгновенно попадаешь в расставленный этими особями капкан! Разумеется, Борис Леонидович совсем о другом писал. Но если приобретаешь вывих в мозге, строки «В этот голубой раствор Погружён земной простор» читаются с некоторых пор совершенно однозначно.
– Да-а…
– А вот хрен им на блюде! Без молочного поросёнка! Ничего в тексте менять не буду! И пусть каждый понимает в меру своей развращённости!..
Я коротко выругался. Разнервничавшись, походил-пошатался по кабинету, потом, ища, как говорится, успокоения, стал глазеть в окно – поверх крыш соседних домов, в вышнюю даль. И небо, пронзительно голубое, каким оно случается в ясные дни только по осени, – огромное безмятежное небо меня и вправду успокоило. Хм, летите, голуби, летите…
И совсем неожиданно мои мысли развернулись совсем в другую сторону.
– Любава, а знаешь, о чём я только что подумал? О том, как вообще поменялся мир, и люди поменялись. Вот говорят, средневековье. Это когда хотят дикость, чего-то и чью-то, подчеркнуть. А если вдуматься… Вот этот дикий, казалось бы, поступок Софьи Абрамовны. Ещё не так давно – по историческим меркам, конечно – попроситься на ночлег к совершенно незнакомым тебе людям было вполне обычным делом. Читаешь классику, непогода ли застигла кого в дороге, или просто переночевать нужно, а постоялого двора поблизости нет – стучится странник в окно, и его пускают! Да, часто предваряя это словами «Кого там чёрт принёс!», да, с ворчанием, да, с недовольством, но – открывают незнакомцу дверь, отводят место на ночь, иногда и свою постель уступают! И ведь такое не только в русской действительности существовало. Вон, у французов – у Александра Дюма в его мушкетёрской серии… кажется, виконт де Бражелон – от кого родился? От ночной интрижки попросившегося на ночлег Атоса и знатной дамы, тоже оказавшейся гостьей в придорожном доме. А пастор, хозяин жилища, вообще куда-то отлучился, совершенно не боясь за своё имущество. Каково? Ведь не скажешь, что времена протекали спокойнее. На дорогах разбойничали похлеще нашего. Резали, убивали, грабили. Да и в городах всякой твари было не по паре, а по сотне. А не пустить – это ж… грех, не грех, но точно не по-человечески считалось. Помнишь, мультик советский «Кошкин дом»? «Тётя, тётя кошка! Выгляни в окошко!» Там все, кто в ночлеге отказывал – козлы да свиньи. А кошка, не пустившая бедных котят, потом исправилась. Когда сама помыкалась.
– А-а, я, кажется, понимаю… – воскликнула Любава. – Ты хочешь сказать, удивительное гостеприимство Софьи Абрамовны – даже постель свою уступила! – сто лет назад, а то и меньше, никому бы таким уж удивительным не показалось. Да?
– К тому же она к себе всё равно что на постоялый двор пускала. Точно! У неё ж не квартира, точнее – не комнатка в коммуналке, у неё и вправду, говоря в нынешних терминах, частная мини-гостиница была. А что касаемо постоялого двора… Постой, Любава, я тут припомнил – у Гоголя, в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»… ну да! В главе про отставного поручика Шпоньку. В ней, если не ошибаюсь, описывается что-то похожее. Сейчас… Минутку…
Я подошёл к полке, где у меня стояла классика, вытащил первый том Собрания сочинений Н.В.Гоголя, быстро нашёл искомое – «Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка» – и, полистав, принялся с удовольствием зачитывать:
«– Эй, хлопче! – тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, принесшему перину и подушки, – постели постель мне на полу посереди хаты! Смотри же, сена повыше наклади под подушку!..
– Хорошенько, хорошенько перетряси сено! – говорил Григорий Григорьевич своему лакею. – Тут сено такое гадкое, что, того и гляди, как-нибудь попадёт сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать вам спокойной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари…»
Я просмотрел текст абзацем ниже и, не удержавшись, стал читать дальше – так ярко незабвенный, глубоко почитаемый мной Николай Васильевич описывал приготовления малороссийского помещика к ночлегу:
«Тут камердинер Григория Григорьевича стащил с него сюртук и сапоги и натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на постель, и казалось, огромная перина легла на другую.
– Эй, хлопче! куда же ты подлец! Поди сюда, поправь мне одеяло! Эй, хлопче, подмости под голову сена! Да что, коней уже напоили? Ещё сена! сюда, под этот бок! да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот так, ещё! ох…
Тут Григорий Григорьевич ещё вздохнул раза два и пустил страшный носовой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так, что дремавшая на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все стороны, но, не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.
На другой день, когда проснулся Иван Фёдорович, уже толстого помещика не было»…
– Вот так путешествовали, на постой останавливались… – заключил я. – А у моих одесситов, согласись, даже цивилизованнее было – на полу вповалку не спали, и не на сене, а на креслах да раскладушках размещали постояльцев. Так что в этом деле хозяйка являла не чудеса человеческого гостепримства (свою постель уступила!), а – изворотливость, или, как бы сказали сейчас, – профессионализм отельера.
– Да… Не из милосердия, а исключительно ради денег…
– В данном конкретном случае – да. Исключительно в погоне за дополнительным приварком к пенсии… Что вполне простительно. Кстати говоря, в старину, судя по книгам, предоставляли ночлег, далеко не всегда рассчитывая, что путник заплатит. Традиции гостеприимства ли, или что другое – нам теперь уж, боюсь, и не понять. И ведь не боялись, что зарежут. Или ограбят. Нет, нам, нынешним, точно не понять…
Любава внимала мне молча, а потом спросила каким-то осторожным голосом: