ДеньГа. Человек в море людей. Часть 2. На конь!
Шрифт:
На второй день идиллия, увы, несколько поколебалась – прошлое потихоньку начало тесниться настоящим.
День первый пробежал слишком резво: дорога, обустройство, волшба леса, прелесть озера, охи, ахи, глубокие – во всю мощь лёгких – вдохи чистейшего воздуха, торопливые, изодранные восторгом от встречи разговоры – те самые, что начинаются неизменным «А помните?» Уже перебраны все одноклассники (кто, где, как, почему, с кем, из-за кого и т.д.), помянуты учителя, пережиты заново все великие школьные события, осмеяны великие огорчения – и всё это в темпе, в обрывках, в недомолвках, которые и так были всем известны. И блестели глаза, и грусть выплескивалась в радость, и радость смешивалась с грустью, и хотелось назад в школу, в свой класс, за свою парту…
День второй прошёл степенней. Сантименты сменились тихой радостью, которую время от времени потрясали взрывы мальчишеского весёлого буйства. День завершали, как и вчера, костром, но темы разговоров приспели уже отнюдь не вчерашние – кружок «а помните?» раздался вширь, и прошлое изрядно потеснилось настоящим, а тому в затылок уже горячо дышало будущее – всё смешалось, всё возвращалось на круги своя.
Дольше всех в прошлом задержался Табунов. Это и понятно: если его одноклассники лишь оглядывались назад, то он в него возвращался; они всё это время жили бок о бок с прошлым, он же – за многие километры. А когда возвращаешься назад, потом приходится возвращаться вперёд.
Табунов возвращался вперёд, то и дело спотыкаясь. Оттого он часто терял нить разговора друзей, и костёр тогда расплывался в его глазах ярким мечущимся пятном, голоса отдалялись, лица блёкли. Он хлебал из походной алюминиевой миски горячую уху, а думал почему-то о компоте и варёных яйцах. Странная ассоциация, но странность эта нисколько не занимала его – он видел плоскую, как стол, солончаковую степь, видел застывшую махину самосвала и крохотное, словно одним махом врубленное в желтоватую землю озерцо с необыкновенно голубой, необыкновенно прозрачной водой.
В узкой тени от машины сидели они, отец и двенадцатилетний Витька. На землю постелена газета, на газете – собранная матерью еда. Витя макал крутое яйцо в соль, откусывал от хлеба, откусывал от яйца и запивал компотом – прямо из бутылки. Это было так вкусно, так необыкновенно – хлеб, яйца и компот посреди плоской, как стол, солончаковой степи, у врубленного в неё озера с удивительно чистой, до самого дна прозрачной голубой водой. Конечно, на газете имелись и ещё какие-то припасы, но Витя запомнил только хлеб, яйца и компот, и вспоминались потом только они – немного подсохший, заветрившийся хлебушек, солоноватый крутой желток и сладкий, тепловатый компот.
Тень от машины медленно ползла, двигалась, и двигались они с отцом – батя тянул за углы газету, она шуршала, Витя подхватывал падающую бутылку с компотом, отец смеялся, ответно заливался смехом и Витя, голубело рядом озерцо.
Стояло лето. Каникулы. Отец брал сына с собой на работу – он возил тогда гравий с дальнего степного карьера, и Витя сидел в кабине КраАЗа счастливый и гордый, и ждал того момента, когда отец повернётся к нему и скажет: «А ну-ка, сын, давай теперь ты порули». И тот моментально взбирался к нему на колени, ухватывал волнистую гладь баранки, распахнув до предела глаза, напружинив тело, закаменев плечами, «рулил». Летела навстречу степь, не умещалась в ширину дороги машина, обмирало в восторге мальчишечье сердечко.
На обед останавливались всегда в одном и том же месте – у этого вот озерца. За еду принимались после купания, и всё, что бы ни положила мать в отцовскую авоську, подметалось дочиста. Потом опять озерцо с ледяной до изумления водой, и выжимание трусов за машиной, и разогретое нутро просторной и такой уютной кразовской кабины, и вновь летящая навстречу степь…
20 руб. 70 коп. Потух костёр
– А ты что примолк, Табун? – вернул его к действительности усатый Найдёнов.
Табунов сладко потянулся, обвёл друзей ещё далёким взглядом и сказал мечтательно:
– Хорошо-то как, мужики…
– А чего хорошего-то? – неожиданно рассердился Найдёнов и начал, что называется, «толкать» речь.
Табунов послушал, послушал и понял: пока он гонял на отцовском КрАЗе и распивал компот на берегу далёкого озерца, его приятели успели покончить со школьным прошлым и всерьёз перешли к более глобальным – современным – вещам. Разжигали костёр школярами, а хворост подбрасывали уже рабочий Александр Найдёнов, учитель Олег Одинцов, партийный функционер Павел Сажинов. Случилось то, что и должно было случиться – идиллия испарилась. Рабочий Найдёнов вовсю наседал на партийного ответработника Сажинова, и тот барахтался под градом вопросов и обвинений, и это было бы даже интересно, если бы…
Если бы не было так печально. Печально, ибо Найдёнов, умница и первый в классе спорщик Найда сегодня – токарь, пусть и высшей квалификации, но всего-навсего токарь. А Сажинов, типичный «тихий троечник» Сажа, личность в классе достаточно серая – сегодня преуспевающий партийный чиновник. Парадокс? Увы, нет – жизнь это, всего-навсего нормальная взрослая «большая» жизнь, в которую когда-то их с такой помпой провожали на школьном дворе.
Ах, как не хотелось возвращаться во взрослость, как не хотелось… Ибо тотчас же возникал вопрос: а зачем, собственно, он, Табунов, здесь? Здесь, так вдруг, так по-дурацки бросив море, Одессу, красивую женщину, наконец? Что понесло его в ту чёртову ночь на вокзал? Бросило в толпу у кассы? Что? что творилось с ним?
Уже в который раз задавался этими вопросами Табунов – маета, маета…
Неужели – страх? Ну да, разумеется, он – боялся. Не проходило и дня, чтобы он мысленно не делал решающего звонка Зимняковой, не приступал к завершению задуманной операции – и сразу же руки его прошибал пот, живот обкладывало ледяной дрожью. Но если он сейчас так потеет, то что же будет, когда…
Почему? откуда эта тряска? Откуда неуверенность? Да, конечно, последний ход окончательно ещё не продуман. Нет последнего штриха – в этом всё дело. Концепция – есть, технологии – пока нет. Точнее, она есть, но в последнем, завершающем звене – слабина. Оттого и руки потеют, и позывы в животе… Но только ли страх его мучает? Чего, собственно бояться, когда он твёрдо знает: пока всё не будет просчитано до микрона, операция не состоится. А раз так… Что его тогда беспокоит? Он словно подплыл чем-то, подплыл какой-то неопределенностью, недооформленностью неких новых чувств, некоего нового ощущения самого себя. Он, кажется, перестал понимать что-то главное в себе. Словно вынули из него главный магнит, вынули – и всё как-то так сдвинулось, зашаталось, посыпалось. Оттого и маета?
Табунов тряхнул головой, огляделся. И тут же понял: пикировка нежданно-негаданно переросла в ссору. Сажинов, тыкая палкой отбившуюся от костра головёшку, бурчал ни на кого не глядя:
– А идите вы все… С ними, как с людьми. Ну что вы всё раскорякой норовите встать? Ну что орёте-то всё? Всё им не так… А как? Что вам надо? Свободу? демократию? волю орать вот так? Ну-ну… доорётесь… А ведь всё равно будет не так, как вы хотите, а так, как надо! А? Кто вы есть-то? Да знаю я – отчего всё! Правильно отец мне говорил… Кто виноват, что вы – неудачники? Что я – там, а вы – здесь?