Деревянная пастушка
Шрифт:
— Сужает?
— Да. Ведь любая физическая работа — а ею занимаются девять десятых человечества — предназначена только для бедняков.
Джоан чуть не задохнулась от возмущения.
— Да что ты, с его-то умом, при его образовании…
— А вот то, что вы забыли, как он был счастлив на этой шхуне, которая занималась контрабандой! Если его от природы тянет к такого рода вещам, ум тут ни при чем, и углекопы, с которыми он возится, — тому доказательство. Да, конечно, отсутствие даже элементарных трудовых навыков может… — Внезапно Джереми вскочил и зашагал по комнате. — А вы когда-нибудь думали о том, что вместо того, чтобы героизировать углекопов, он мог сам очутиться среди них; не кончать эту ужасную частную школу, а в пятнадцать лет пойти работать под землей?! А это уводит нас к тем дням, когда долина Ронты
Наверное, этот парадоксальный гимн физическому труду еще больше удивил бы Джоан, если бы взгляд ее случайно не упал на парализованную руку Джереми, — внезапно поняв, в чем дело, она почувствовала, как острая жалость пронзила ее.
Позже, за чаем, Джереми печально заметил:
— Я никогда не спускался под землю, даже чтобы посмотреть. Расскажите, как оно там.
— Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе, что углекопы приносят с собой еду в жестяных коробках, потому что в этих норах больше крыс, чем людей? И что чай они пьют квартами, потому что, потея, теряют очень много жидкости? Или что на ногах у них башмаки, подбитые железными шипами, чтобы можно было восемь часов подряд стоять в кромешной тьме и бить по твердому камню?
— Все это я видел, вы мне расскажите, каково оно там, в шахте.
— Я сама была там только раз, вместе с Огастином, да и то не в глубокой шахте, куда спускают на подъемнике, а в так называемой «открытой» шахте, где у входа рос папоротник. — Она помолчала. — Я, когда вошла туда, чуть не задохнулась: столько людей дышат одним и тем же воздухом, что кислорода в нем почти нет — лишь испарившийся пот: у меня даже лампа закоптила. При свете ее видна было, как со сводов, словно при дожде в тропическом лесу, капает вода, да под ногами поблескивают рельсы, по которым мне пришлось идти, точно по канату, потому что иначе вода доходит до колен. Потом ярдов через пятьдесят… — она заговорила как во сне, — появился сильный запах йода, камни, раздробленные балки и — ярды и ярды мокрых бинтов, которые вдруг обвились вокруг моих лодыжек: в темноте я не могла разобрать, что это такое.
— Должно быть, обвалилась кровля и кого-то придавило? — Джоан молча кивнула. — Ну, продолжайте же.
— Не могу. Дальше меня не пустили — и слава богу, потому что я уже начала чувствовать, как давит на меня эта гора наверху — под ее тяжестью со свода то и дело падают камешки и сочится вода.
— Попытайтесь все же, — попросил он. — Хотя бы перескажите то, что вам рассказывали.
Джоан глубоко вздохнула и положила надкусанный пирожок.
— Иной раз, чтобы добраться до угля, приходится ползти — так низко нависает свод, всего на расстоянии каких-нибудь двух футов, а когда доберешься до угля, приходится лежать часами в воде, все время прислушиваясь, не заглох ли насос, чтобы успеть спастись в случае аварии. И все это время терпеливо подрубать пласт, пока под давлением атлантовой тяжести наверху несколько глыб не отскочит. Тогда этот уголь подтаскивают к тому месту, где ходят вагонетки, и грузят на них — и все ползком, ползком…
— Так неужели теперь вам не жаль несчастного богатого мальчика, которому посчастливилось не лезть в эту дыру, где ночь за ночью ему пришлось бы обдирать колени и спину о каменные своды и о каменный пол, а потом вычищать из ран дробинки угля?! — воскликнул Джереми, в упор глядя на Джоан, и она съежилась под его взглядом. — Вспомните: ведь этому мальчику, который вынужден работать в шахте, всего пятнадцать лет, совсем еще ребенок!
— Хватит, я не желаю больше этого слушать! — сказала Джоан голосом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Я говорю серьезно, вы, глупышка, неужели не понимаете? Вот он идет к себе домой по улицам, где грязные овцы, вернувшись с пастбища, роются в мусорных ведрах, точно бездомные кошки, — и кто его встречает? Вы! Вы, которой нет еще и двадцати, стоите на коленях и моете крыльцо, подоткнув юбчонку так, что видны все ноги… Он входит «чернее черной ночи» (если цитировать классиков), оставляя черные лужицы на ваших чудесно вымытых досках, но вы привыкли
Джоан низко пригнула голову и заглянула в чайник.
— Надо долить воды, — сказала она.
— Но так было, конечно, в блаженные, счастливые дни. — Джереми помолчал, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы. — А теперь… Впрочем, послушайте сами. — Оба встали и подошли к окну. — Они, должно быть, проделали пешком весь путь из Уэльса, совсем как прежде их отцы фермеры.
На другой стороне улицы безработные углекопы хором пели под осенним дождем, всецело увлеченные своим пением, словно выступали в Альберт-холле. У них такой вид, подумала Джоан, точно все эти болваны в котелках, спешащие мимо, недостойны даже их жалости…
— Теперь, надеюсь, вы поняли, какие возможности упустил в своей жизни Огастин, — невозмутимо произнес Джереми.
И вдруг Джоан вцепилась ему в локоть.
— Да вот же он, Огастин!
— Где?
Не в силах произнести от ужаса ни слова, она лишь указала вниз на ободранную фигуру, стоявшую, повернувшись к ним спиной, — человек протягивал прохожим шапку, в то время как сконфуженные лондонцы, отворачиваясь, спешили мимо: ошибки быть не могло, эта длинная фигура — он.
— Идиот! — вырвалось у Джереми. — Нет, это уж слишком! — И он ринулся на улицу и только было хотел схватить Огастина за рукав, как тот обернулся — и перед Джереми предстало совсем чужое лицо. Хотя человек этот был и по возрасту, и по росту «Doppelganger» [47] Огастина, он был без глаза, а нос его, весь в черно-синих точках, был вдавлен в лицо; на костлявых плечах одежда висела как на вешалке. Джереми, порывшись, достал монету, и человек прошептал слова благодарности еле слышно, задыхаясь, — должно быть, легкие у него превратились в камень, который можно было бы расколоть лишь кайлом.
47
двойник (нем.)
8
Тем временем рабы внесли ковры, которые расстелили на полу, и огромные подушки, чтобы на них возлежать, а вслед за ними другие рабы внесли свечи, большущие, как в католических соборах, и кто-то закрыл ставни, чтобы не дуло. Затем вошли рабы с глиняными жаровнями на голове, и ладан, брошенный на раскаленные добела угли, наполнил комнату синеватым душистым дымком… Беднягу Али так трясло от озноба, что он уселся на одну из жаровен, подоткнув под себя одежды, точно это была его личная отопительная система, и даже застонал от удовольствия, когда тонкая струйка душистого дыма колечками заклубилась у него из-за ворота.
Огастин и Людо сидели на полу скрестив ноги, с самым безразличным на свете видом, но, когда они узнали, что их грозного хозяина нет дома, сердце у них так и подпрыгнуло. Правда (сказали им), он уехал недалеко и уже послали за ним гонца — тут сердце у них упало, и еще больше оно упало, когда они узнали, что если сам Халифа не появится, то уж, во всяком случае, гонец привезет его указания.
Тем не менее через некоторое время появился ужин, и каждый вымыл в настоенной на цветах апельсина ароматной воде правую руку, которой ему предстояло брать еду. За этим последовала церемония разламывания хлеба (ибо хлеб никогда не режут). Длинная редиска помогала вызывать благодарную отрыжку, которая требовалась по канонам хорошего воспитания, по мере того как блюдо следовало за блюдом: кус-кус с перепелами, сдобренный корицей, жареные цыплята с гарниром из грецких орехов, залитые медом; тушеное мясо с большим количеством специй и, наконец, барашек, зажаренный целиком и такой нежный, что мясо само отходило от костей (ведь ни ножей, ни вилок не было). Но Али, продолжая прятать под капюшоном лицо, почти ничего не ел, в том числе и «газельи ноги» — запеченный в меде миндаль.